Читать книгу "Иоанн Мучитель - Валерий Елманов"

— А давай, батюшка, я его напишу, — предложил тогда царевич.

Иоанн усмехнулся, но листы с прежним житием отдал, а в душе злорадно подумал: «Будет над чем посмеяться, когда я при всех сочинение Ванькино оглашу. Да непременно прилюдно это сделаю, чтоб все узрели — негож он умишком супротив моего».

Он и впрямь так поступил, сославшись на то, что такое надлежит честь не келейно, но при всех, однако ни насмешек, ни критики не услыхал, да и сам остался поражен тем, как Иван сумел написать — и складно, и толково, да простым слогом, а главное — с душой, и это тоже чувствовалось. А как без души, когда у царевича за все то время, что он писал, не выходил из головы иной образ — простого конюха Третьяка из Рясска. Время от времени он сливался с воображаемым ликом Антония, который жил как раз в то славное время[84] детства царевича, вызывая в сердце томительное чувство путешествия по ласковому прошлому, где все было хорошо.

Заодно царевич составил для Антония Сийского и похвальное слово, которое тоже нельзя было назвать худым. Словом, остались довольны и митрополит, и епископы, и бояре. В своих речах про талант Ивана они, конечно, изрядно загнули — как-никак государев сын и наследник, так что тут сколь ни хвали, а все мало, но, во всяком случае, не расписывали то, чего на самом деле вовсе не имелось, а так, немного преувеличивали, а это совсем другое.

Более того, написанное так понравилось духовенству, что архиепископ Александр сразу после церковного собора обратился к царевичу, чтобы тот заодно написал и канон преподобному Антонию. Иван обещал составить и канон.

Государь трактовал эти изменения в поведении царевича иначе, но с пользой для себя. «Сызнова, поди, мыслил учинить что-то супротив меня, да ничего не вышло. Вот он и присмирел, — делал царь вывод. — Вот и славно. А то ишь — полки ему подавай!»

Так что ни о каком войске царевич мог не заикаться — бесполезно. К тому же последний месяц государя не на шутку беспокоила беременность третьей жены Ивана. Как он ни угощал Елену зельем, вызывавшим преждевременные схватки у рожениц и скид плода, все без толку. Видать, выдохлось зелье, да и не мудрено — готовил его еще Бомелий, а уж сколь лет прошло с тех пор, как лекаря за измену живьем изжарили на вертеле. А может, плоть царевны попросту пересилила отраву. Такое тоже возможно. Отрава-то заморская, а плоть — русская. Хотя какая разница, отчего именно случилась досадная осечка. Случилась — вот что главное.

Надо было бы обратиться к иному лекарю, но где ж сыскать такого умельца, да и поздно теперь к нему обращаться — вон оно, пузо — и растет не по дням, а по часам. Что теперь делать с беременной невесткой, Иоанн решительно не представлял. Одно дело примучить несчастную, обвинив в бесплодии, совсем иное — загнать в монастырь брюхатую. Если он на это пойдет, то и самому, того и гляди, поднесут яду.

Оставался, пожалуй, лишь один безопасный выход — каким-то образом так напугать невестку, чтоб та разродилась не ко времени. Но легко сказать — напугать. Что Иоанн только не делал, какие только страсти ей не рассказывал — ничто не помогало. Равнодушно эдак перекрестится — персты ко лбу, и те с ленцой прикладывала — да сызнова спать бредет. Ох, и здорова девка на сон! А пузо меж тем все растет!

Он уже и с бабками-повитухами переговорил. Мол, есть опасения, что не сумеет Елена плод до конца выносить, лишит деда радости увидеть ненаглядного внука, так вы уж поведайте, от чего может случиться беда, да как ее избежать. Бабки рассказывали разное. Дескать, тяжелого ей нельзя брать. Это Иоанн, как и ряд других советов, из которых ничего дельного выжать было нельзя, пропустил мимо ушей. А потом насторожился.

Оказывается, напугать-то можно по-разному. Одно дело страшилы на ночь рассказывать, иное — действом нечаянным. От этого тоже выкидыши случаются да еще быстрее, чем от рассказов.

— Весть ли каку черную девка услышит, ей и довольно, — степенно рассказывала пожилая дебелая Фекла. — А иной и вовсе малости хватает. Бывает, кто-то дверью громко хлопнет али войдет в неурочный час — вот и все.

— Из чужих? — уточнил Иоанн.

— Да кто хошь. Пусть даже из своих. Тут ить главное, что уж больно вдруг. Не ожидает девка, а дверь раз и распахнулась. Ну, у ей сразу и того. Но ты не сумлевайся, государь, — тут же заверила она. — У царевны нашей такого ни в жисть не стрясется. Чай, и мамки, и няньки имеются. Уберегут от лиха.

Невольным советом опытной повитухи Иоанн, как следует все обдумав, воспользовался уже через пару дней. А куда тянуть — растет ведь пузо-то. Так рванул дверь, что та чуть с петель не слетела, а этой дурехе хоть бы что — сидит, зенки вытаращила, но не от испуга, а от удивления. Мол, чего приперся-то, царь-батюшка, кто тебя звал?

Смешавшись, Иоанн начал рассказывать, что ему, дескать, сон дурной привиделся, вот он и перепугался за нее. Даже и сон описал — может, проймет. До того увлекся, что самому от живописуемых страстей-мордастей не по себе стало, а невестке все трын-трава. Как лупала коровьими глазами, так и продолжает лупать, ни слова не говоря.

— Ну, пойду я, что ли? — спросил раздраженно и двинулся к выходу, но уже у дверей его догнал простодушный вопрос Елены:

— А пошто приходил-то, государь?

Иоанн плюнул мысленно, сетуя на такую бестолковость, и, не ответив, лишь махнул рукой, подавшись прочь.

Второй визит оказался столь же неудачен, равно как и третий. На четвертый раз Елена недоуменно заметила:

— Чтой-то ты зачастил, царь-батюшка.

И тут Иоанн, не выдержав, сорвался.

— Зачастишь тут, коль родная невестка, яко баба непотребная, разлеглась в одной срачице! — выпалил он первое, что пришло в голову, и раздраженно указал на тонкую исподнюю рубаху Елены, под которой и впрямь ничего не было.

— Уж больно жарко натоплено. Спасу нет, государь, — невозмутимо ответила она.

В палатах и впрямь топили от души, а уж в покоях беременной жены царевича старались и того пуще. Сам Иоанн, хотя и пробыл в них всего ничего, но уже чувствовал — душно, хоть самому догола разоблачайся.

— Жарко ей! А ты терпи! Зайдет кто, а ты вона — развалилась в непотребстве. Чай, иконы святые по углам висят, а ты им пузо свое срамотное кажешь, — разошелся он еще сильнее, вовремя вспомнив, как та же повитуха рассказывала, что рожениц ни в коем случае нельзя ни раздражать, ни ругаться с ними, ни даже вступать в спор, пускай и пустячный.

«Кому-то от этого вреда не будет, а иной в пагубу», — говорила Фекла.

Особых надежд на то, что корове, растерянно хлопавшей глазами, спор причинит хоть малейшее неудобство, не говоря уже о выкидыше, у Иоанна не было, но вдруг.

— Да кому ж тут быть-то? — недоумевала невестка.

— А ты поперечь, поперечь мне еще! — окончательно вышел из себя Иоанн.

Случалось с ним такое, когда он чувствовал собственную неправоту, но, уличенный в этом собеседником и поставленный им в тупик, пускай и невольно, не зная, что сказать, наливался яростью. Так и тут. Гнев подступал неудержимо, да царь и не пытался сдерживаться.