Читать книгу "Живые и мертвые - Неле Нойхаус"

Хартиг прислонился к мойке с чашкой кофе в руке и внимательно слушал его, не говоря ни слова.

– Где и когда вы познакомились с Хелен? – спросил Боденштайн.

– Это было примерно четыре года назад. Я читал доклад в группе помощи, куда Хелен регулярно приходила, сопровождая своих родителей.

Боденштайн насторожился.

– А почему там оказались вы? Вы тоже потеряли кого-то из близких?

Хартиг вздохнул и сел за стол напротив Боденштайна. Он отодвинул в сторону стопку бумаг и поставил свою чашку с кофе.

– Хуже, – проговорил он с горечью в голосе. – Я был одним из тех, кто убивал.

– Что?! – Боденштайн был поражен.

– Я был врачом. – Хартиг откинулся назад. – Из настоящей династии врачей. Прадедушка, дедушка, отец, дядя, двоюродные братья – все врачи. И не просто посредственные доктора, а корифеи медицины. Пионеры, каждый в своей области, пользующиеся огромным авторитетом. Я вырос в этом мире, и для меня не существовало ничего другого. Господь бог дал мне все качества, необходимые для того, чтобы стать хорошим хирургом. Учеба давалась мне легко, а мое имя открыло мне двери, которые для других были закрыты. Но мне недоставало душевной жесткости и хладнокровия, которые требуются, чтобы добиться настоящих успехов. Я был слишком мягким и сердобольным.

– И вы оставили профессию и стали… ювелиром?

– В этой профессии требуется та же ловкость рук, что и в хирургии. – Хартиг улыбнулся, но тут же снова стал серьезным. – Но здесь ты не видишь страданий людей, их мучений и боли, отчаяния пациентов и их близких, когда приходится сообщать, что нет никакой надежды. К тому же я не выносил тамошнюю рабочую атмосферу. Во многих клиниках еще и сегодня царит та же культура руководства, что раньше в армии. Возражения и коллективное мышление запрещены. Возможно, все сложилось бы иначе, если бы мой отец не задумал реализовать свои амбиции, сделав из меня кардиохирурга. Он направил меня к своему другу, хирургу-трансплантологу. При первой мультивисцеральной эксплантации, в которой я принимал участие, я получил моральную травму. Вы знаете, как это происходит?

Боденштайн покачал головой.

– Пациент, за которым до определенного времени ухаживали и который находился в реанимации, в один момент превращается в склад запчастей. Используется все – сердце, легкие, глаза, печень, почки, поджелудочная железа, фрагменты кишечника, костей, ткани. Все происходит очень быстро. При мультиорганной эксплантации собираются врачи со всей Германии и работают над телом. Изъятие органов всегда происходит ночью, чтобы не мешать обычному распорядку работы клиники. Пациента доставляют, вскрывается тело, в разрез вливается ледяная вода, чтобы охладить органы, затем он обескровливается. В операционной царит невероятная суета, люди бегают туда-сюда и громко говорят по телефону. Все стоят по щиколотку в крови. На всякий случай здесь же присутствует анестезиолог, так как пациенты, у которых умер мозг, еще могут реагировать – у них повышается давление, они вздрагивают, потеют, как живые люди во сне. Потом все кончается. Неожиданно все исчезают, и я стою один с опустошенной оболочкой человека, который еще час назад дышал. И он уже больше никого не интересует. Я побежал по клинике, чтобы найти кого-нибудь, кто мог бы зашить холодный труп, из которого выкачали всю кровь.

– В какой клинике вы работали? – спросил Боденштайн.

– В кардиологическом центре в Дортмунде, – ответил Хартиг и провел рукой по подбородку. – Это бесчеловечное обращение с телом покойного донора, отсутствие какого-либо уважения и чуткости со стороны коллег были для меня невыносимы. Дело не в донорстве органов как таковом. Это может спасти кому-то жизнь. И я знал, что в этот момент все должно происходить быстро. Для меня было важно то, как это происходило. Это было… недостойно. Многие врачи не имеют никакого уважения к тому, кто заявил о своей готовности после смерти помочь своими органами другому человеку и кто отказался от достойной смерти в кругу близких. То, как это происходит, просто-напросто неэтично. Никакого смирения перед умирающим. У врачей есть лишь одно стремление – всякий раз сделать это еще быстрее и эффективнее. При этом допускаются ошибки. Органы повреждают, они становятся непригодными для использования, возникают беспрерывные споры и борьба компетенций. Отвратительно.

– Поэтому вы покончили с медициной? – спросил Боденштайн. – Но вы ведь могли выбрать другую специальность.

– Тогда мне это не пришло в голову, – ответил Хартиг и встал. – Вместо этого я присоединился к системе, потому что действительно думал, что могу что-то изменить. Хотите еще кофе?

– Нет, спасибо.

– Прежде чем будет заявлено, что у человека наступила смерть мозга, необходимо выполнить строгие предписания, – продолжил свой рассказ ювелир, налив себе еще кофе и снова сев за стол. – Предписания, установленные Федеральной ассоциацией врачей и Немецким фондом донорства органов. Каждая манипуляция должна быть точно задокументирована, так как по-прежнему определение смерти мозга является довольно спорным вопросом. Два независимых врача, которые не имеют никакого отношения к эксплантации, с разницей в двенадцать часов должны произвести особое обследование пациента. И только если при этом дважды будет установлено, что имеются необратимые повреждения головного мозга и пациент не может самостоятельно дышать, то окончательно констатируется, что у него наступила смерть мозга. Конечно, перед этим проводятся тесты на его пригодность в качестве донора органа: определение группы крови, исключение инфекционных заболеваний и так далее. Но клиника – это коммерческое предприятие, и даже специализированные учреждения заботятся о своей репутации. Врачи хотят проявить себя. Им нужны операции, чтобы их резюме выглядели привлекательными. Трансплантация органов была и остается королевой хирургии, и поэтому предписания, к сожалению, постоянно нарушаются с молчаливого согласия руководства клиники и администрации. Я много раз был свидетелем того, как главные врачи и заведующие отделениями реанимации, нейрохирургии и трансплантационной хирургии сокращали предписанные периоды обследований и задним числом вносили ложные данные в документы. Я сообщил об этом шефу и получил от него взбучку. Тогда я обратился к руководству клиники, и мне заткнули рот. Но я не мог договориться со своей совестью. Эти правила имеют под собой определенные основания. Поэтому я сделал новое заявление непосредственно в Федеральную ассоциацию врачей. После этого мне стали угрожать, но мне было все равно. Мне было тогда двадцать шесть лет, и я был достаточно глуп, чтобы во имя справедливости и морали тягаться с могущественной системой. Но в конечном счете ни у одного из врачей не возникло никаких проблем. Они продолжали свое дело. Без каких-либо последствий. Я, разумеется, ушел из клиники и с тех пор потерял всякий авторитет для своего отца. В его глазах я – злопыхатель, поливающий грязью своих близких, тот, кто нарушил неписаные правила гильдии врачей, предатель.

– Что вам известно про случай с Кирстен Штадлер? – спросил Боденштайн, допив кофе, который уже почти остыл.

– Здесь все происходило аналогичным образом, – ответил Хартиг. – Ошибки были замяты, экспертиза подделана, документы исчезли. Протокол об анестезии растворился в воздухе. Похоже, его вовсе не было, потому что при эксплантациях официально не делают анестезии – в конце концов, пациент, у которого наступила смерть мозга, считается умершим. Другие документы, касающиеся операции, также отсутствовали, якобы потому, что они касались внештатных сотрудников.