Читать книгу "На мохнатой спине - Вячеслав Рыбаков"

Ни обвинения, ни оправдания. Никогда.

На прощание мы обменялись с начальником полигона крепким рукопожатием. Солнце уже касалось горизонта. Как в детстве, оно садилось за лес. Картошка выкопана, ботва сметена в стожок – и сожжена. Сожжена. Вот такая теперь наша ботва.

– У вас сажа на щеке, – сказал я.

Он попытался стереть пятно ладонью, но жирная копоть лишь размазалась пуще. Поняв по моему взгляду, что чёрного кобеля добела не отмоешь, он криво усмехнулся и сказал:

– Ладно. Всё равно сейчас обратно лезть.

– Спасибо вам.

– Да не за что. Привет Москве.

Он помолчал и фатовато спросил:

– Так не стреляться, говорите?

– Я бы подождал, – приняв его ёрнический тон, ответил я.

Пожалуй, он единственно сейчас подходил, а то пришлось бы впадать в пафос, ненавистный всем дельным людям.

Начальник полигона глубоко вздохнул. Посмотрел назад, на пожарище. Я готов был к тому, что он – возможно, насилуя сам себя – всё же не утерпит и попросит: мол, замолвите там словечко, если меня на цугундер поволокут, вы же видели тут всё… И я готов был бы это сделать перед кем угодно – хоть перед Лаврентием, хоть перед Кобой. Потому что действительно видел.

Но он ни о чём не попросил. Запрокинул голову так, что едва не потерял фуражку; в последний момент поймав её на затылке, с минуту смотрел в предвечернее небо. В прозрачную зовущую глубину, которой было ещё так невообразимо много над летающими высоко-высоко стрижами. Потом сказал с болью:

– Прощай.

– Стратосфера никуда не денется, – поняв, сказал я.

– А мы?

Я в ответ только сжал его локоть.

– Думали до войны успеть, – негромко признался он. Помолчал. – А теперь не знаю…

Долго мы смотрели в небо оба. Каждый видел своё.

– Обратно я уж вас провожать не буду, – сказал он потом. – Ни минуты свободной… Шофёр вас домчит.

Я представил себе, как меня будут мчать обратно по тем же ухабам, и напоследок ещё раз встряхнул его руку.

Домой я вернулся около десяти вечера во вторник. Успел.

Серёжка к этому времени уже проспался и протрезвел, но ему всё ещё было нехорошо. После алкогольного удара всегда тоска, а тут ещё и впрямь тоска. Когда я вошёл к нему, он лежал в майке и трусах на кровати, закинув за голову руки, и смотрел в потолок. На звук открываемой двери он лишь слегка повернул голову.

– Привет, пап, – негромко сказал он.

– Привет, сын. Живой?

– Пациент скорее жив, чем мёртв. Мама за тебя тут волновалась.

– Успел, как видишь.

– Ну и что там?

– Там… Вот что там.

Я присел на край его постели.

– Никто и никогда не сможет теперь сказать точно и определённо, виноват Вадим или нет. Запомни. Ты за него поручился, но ты никогда не будешь знать, прав ты был или нет. И теперь тебе с этим жить.

Он не ответил, но у него задрожали губы.

– Но ты ведь сталинский сокол, а не фашистский ас. А знаешь, чем отличается сталинский сокол от фашистского бубнового аса? Не мастерством, нет. Мастерами и они быть умеют. Ещё какими. И не любовью к семье. Семью они ещё как могут любить, порой крепче нашего. Но фашистскому асу, чтобы спасти незнакомого человека, надо знать, что тому уже череп циркулем измерили, и просчитали челюстной угол, и что они там ещё делают – всё сделали и сказали: ариец. Тогда ас скажет: йа, йа, ви есть под моя защита. А сталинский сокол, если видит человека в беде, защищает его, не спрашивая. Ничего о нём не зная. Достаточно того, что тот в беде. Большевик, меньшевик, красный, белый, ариец, не ариец, виноват он в своей жизни в чём-то или не виноват… Человек. Человек, о котором могут подумать хуже, чем он, возможно, был, – это тоже человек в беде. Перестань гадать, виноват Некрылов или нет. Бери его под своё крыло, сокол. Навсегда.

Он глубоко вздохнул, и я понял, что, пока я говорил, он не дышал.

Некоторое время мы молчали, а потом он тихо сказал:

– Пап, я на несколько дней на дачу уеду. Побуду там.

– Один?

– Один. Отпустишь?

– Конечно. Только обещай, что ты там не начудишь и мы можем за тебя не волноваться.

– Обещаю.

– Тогда спокойной ночи.

– Спокойной ночи. Спасибо, пап.

И настала ночь. И настало утро.

Вот о чём я не хочу вспоминать, о чём категорически не собираюсь рассказывать, так это о переговорах. Формально – потому что и ни к чему, об этом уже столько понаписано, что чёрт ногу сломит, читать не перечитать. А по сути – потому, что даже теперь мне об этом вспоминать просто тошно. Просто тошно. Сколько можно было биться головой в стену? То есть сколько надо, столько и можно, и мы бились бы и дальше хоть месяц, хоть год, но не то что года, а и месяца у нас впереди не было, потому что просвещённые европейцы с промеренными черепами уже прогревали моторы.

Риббентроп со свитой ещё утром приземлились в Москве и ждали, раздражаясь от часа к часу всё пуще, но смиренно терпя, а мы по-прежнему глубокомысленно витийствовали с Драксом и Думенком. Это было как издевательство. Хотя почему, собственно, «как»? Когда английский адмирал на пятый, что ли, день таких долгожданных, так мучительно доставшихся переговоров вдруг сообщил, что у него нет полномочий на заключение вообще каких-либо договорённостей, но если мы все теперь переедем обратно в Лондон, то он их вскоре легко получит, оставалось только смеяться.

И нынче, после перерыва, демократы вновь так и не смогли похвастаться ни документальными подтверждениями своих прерогатив, ни хотя бы черновыми планами реального военного взаимодействия, ни тем, что уж на худой-то конец уговорили гордых шляхтичей позволить нашей славной троице их спасти.

Оставались даже не недели – считанные дни до первых бомб, до первых оторванных детских рук и ног, до первых женщин, раздавленных стенами своих же любовно обставленных гнёздышек, до Гляйвица, до Вестерплятте, а эти… И главное, были уверены, что все козыри у них на руках, и чем дольше мы будем просиживать штаны, тем для мира лучше. Хотелось отбросить политесы за их уже явной ненадобностью и попросту спросить, глядя в глаза: вы хоть понимаете, что творите? Но даже это, я прекрасно понимал, их бы не пробило. Только пожмут плечами своих блестящих, вычурных мундиров, смотревшихся рядом с простецкой формой Клима, как ёлочные игрушки рядом с рабочим мастерком, да брови поднимут: йес, уи, мы ищем взаимоприемлемые развязки весьма сложных и щекотливых международных… И потом – ещё полчаса говорильни. А рожи самодовольные, упоённые своей неуязвимостью и заведомым, априорным превосходством: я конечно, всех умней, всех умней, всех умней. Дом я строю из камней…

В середине дня Коба собрал нас на короткое совещание. Пора было что-то решать.