Читать книгу "Странники войны. Воспоминания детей писателей. 1941-1944 - Наталья Громова"

Наш интернат был детищем Литературного фонда, по тем временам довольно богатой организации, так как семь процентов от всех публикаций советских писателей перечислялись в Литературный фонд. Нам присылались из Москвы ежемесячно какие-то деньги, которыми оплачивались расходы по содержанию интерната, все поставки, электричество, отопление, – другими словами, вся наша жизнь. Но вот однажды Марья Михайловна сообщила мне по секрету, что нам не успели перечислить деньги и город грозит отключить нас от обеспечения. В долг во время войны никто не хотел давать.

Анна Зиновьевна Стонова

И вот тогда Анна Зиновьевна Стонова, жена известного писателя, будучи хозяйкой нашего интерната, решила пойти к Леониду Леонову, получившему как раз перед тем Сталинскую премию за пьесу «Нашествие». Анна Зиновьевна была педагогом, как говорится, от Бога. Все бывшие ученики 170-й школы Москвы, а среди них много выдающихся деятелей культуры, поют ей гимны до сих пор. Женщина она была статная, красивая. Перед тем как пойти к Леоновым, она надела очень красивое пальто с чернобуркой, красивую, какую я больше нигде не видала, шляпу, и медленно, полная достоинства, пошла за деньгами.

От нее мы научились, как надо идти, когда идешь к кому-либо что-либо просить. Достоинство – это высшее мерило человека. Она шла не как просительница к богачу. Она шла на равных, от имени детей, родители которых воевали, многие уже погибли на фронтах, она шла просить в долг определенную сумму, пока Литфонд не пришлет. Леонова мы не застали дома, он был в отъезде, а жена вошла в наше положение, одолжила нужную сумму. Сразу после получения денег из Литфонда долг был незамедлительно возвращен, и шествие нашей Анны Зиновьевны повторилось: то же пальто, черно-бурая лиса, изумительная шляпа и достоинство равного с равными.

Помню еще одно событие, которое потрясло весь город. Ребята нашли снаряд, оставшийся с Первой мировой войны, снаряд взорвался. Все погибли, и среди них пасынок Василия Гроссмана. Хоронил их весь город, шесть гробов несли по улицам Чистополя, это было страшное, незабываемое зрелище.

После мучительно трудной зимы сорок третьего года, в самом начале весны, к нам в школу, прямо в класс, пришел участник Сталинградской битвы. Это был совершенно особый человек. Он физически был с нами, но весь его облик и глаза, они все еще оставались там, на поле брани. Ему было еще очень-очень мало лет, но его лицо, его глаза были намного старше его самого. Всё, что произошло там, на поле боя, навсегда запечатлелось в его обличье. Он нам рассказывал, как детям: ничего страшного, война есть война; он понимал, что детям надо рассказывать позитивные вещи. Он говорил, мы слушали, а страшный грохот войны докатывался и сотрясал наши души. Я не помню ни имени, ни звания, ни рода войск, в которых он служил, но сама Сталинградская битва, эта великая, кровавая эпопея, вместе с ним навсегда вошла в мою жизнь.

Сталинград был переломом в ходе войны, и в начале лета наш интернат вернулся в Москву К счастью, у меня была там мамина родня. Прежде всего, дядя Юра, мамин брат, самый близкий мне человек после родителей. Как военнообязанного, его направляли в самые опасные места, но на самом деле он был специалистом по лесоводству. Его обучил этому мой дед, у него было лесничество под Черниговом, обширные леса, которые он обслуживал. После войны дядя Юра довольно долго служил начальником отдела в министерстве лесной промышленности.

Дядя Юра был поразительный, самоотверженный семьянин. После войны, как известно, никаких пенсий не существовало, а у него на руках оставались престарелые родители, старшая незамужняя сестра, я и еще одна племянница от погибшей сестры в Ленинграде. Он был очень хорош собой, я помню, как на него женщины засматривались, ухаживали за ним, но он мне однажды сказал: я не могу, не имею права жениться, не хочу устраивать конфликты между моей семьей и моей женой.

Когда вернулась из эвакуации и третья сестра, которой было негде жить, дядя Юра отдал ей с мужем свою комнату. Дед умер в эвакуации, у бабушки осталась четырнадцатиметровая комната. Бабушка долго болела, она все время мерзда и ходила в пальто, но она сама себя обслуживала, обстирывала, не подпускала никого, чтобы ей помогали. Мы жили в комнате с бабушкой – я и Марья Сергеевна (которую мы называли просто – Маня), старшая сестра моей мамы, ставшая моей опекуншей.

По натуре Маня была крайне человеколюбивым существом. Рядом с Неглинкой, где мы жили, располагалось министерство морского флота, там работала вахтером ее подруга Феня. Жить Фене было негде, и Марья Сергеевна взяла ее к нам. Спали мы кто на чем. Мне выделили горбатый железный сундук, на который стелили старые одеяла. Спать на нем было мучительно, потому что сундук был короткий и покатый, во время сна я постоянно валилась то к стене, то на пол, и ногам места не хватало. Феню устраивали на большом дубовом столе, который на ночь раздвигали посреди комнаты.

У дяди Юры была подруга, Мария Александровна Кулешова. Она была очень хорошим хирургом, но нигде не могла устроиться на работу из-за своего дворянского происхождения. До войны в одну из своих поездок на Дальний Восток дядя Юра включил ее в свою делегацию, как бы узаконив ее положение. Она устроилась потом хирургом в Архангельске, они долго дружили, потом, уже ближе к концу жизни, поженились.

Так как родители мои погибли на фронте и комната наша оказалась как бы бесхозной, райжилотдел решил ее прибрать себе. Они поселили туда ленинградского скульптора Шервуда с внучкой. Поскольку я осталась сиротой и жить мне было негде, я пошла в Союз писателей. Надо сказать, что в те годы в Союзе писателей была очень сильная Военная комиссия, это был союз военного братства, горой стоявшего на защите инвалидов, вдов, сирот писателей. У них служили лучшие юристы. Выслушали меня, оформили документы. Судиться в те годы с райжилотделом было совсем непросто, но мене дали прекрасного адвоката, и первое же заседание суда постановило освободить комнату и вернуть ее мне.

Так как с жильем тогда было очень трудно, выселить Шервуда оказалось некуда, и мы поделили комнату занавеской пополам, благо там были два огромных окна. Какое-то время мы проживали вместе: на одной половине – я с Марьей Сергеевной, на другой – Шервуд с внучкой. Спустя какое-то время ему выделили комнату в соседнем доме, и мой отчий кров наконец был мне возвращен.

Я осталась одна, но со мной были мамины вещи, папины книги и его стихи. С помощью вернувшихся с фронта писателей я стала собирать однотомник папиных стихов, который впоследствии вышел в издательстве «Советский писатель». Вернувшись из Чистополя, Анна Зиновьевна Стонова, наша наставница и спасительница, собрала коллектив, посвятивший все свои силы увековечиванию памяти павших на полях сражений. Вершиной их стараний стал большой красный том под названием «Строка, оборванная пулей», посвященный писателям, погибшим на поле боя. И еще имена, выведенные золотыми буквами, на мраморной доске в фойе Центрального дома литераторов. Долгое время раз в год, восьмого мая, накануне Дня Победы, мы приходили с цветами к этой доске, потому что могил у ополченцев не осталось. Их общей могилой стали бескрайние вяземские леса Подмосковья, усеянные останками наших близких.