Читать книгу "Воскрешение королевы - Джаконда Белли"

— Придется вытащить гвозди долотом, — решил он и передал мне фонарь. Он слабо замигал. — Чтоб тебя, — выругался Мануэль. — Я забыл поменять батарейки.

У него слегка дрожали руки. Сигарета висела в уголке рта. Мне было непривычно видеть Мануэля таким взволнованным. Я и сама нервничала, и руки у меня были холодными как лед. То же самое, вероятно, чувствует археолог, когда понимает, что стоит на пороге великого открытия, и его поминутно охватывает то радостное возбуждение, то безотчетный страх. Гобелен казался мне покровом на гробе похороненного заживо. А что, если он скрывает древнее проклятие? Я знала, что Мануэль страшится свидания с Хуаной, хотя с тех пор прошел не один век, и кровь, которая текла в его жилах, едва ли хранила память о тюремщиках королевы. Я боялась, что ее ненависть станет преследовать всех нас: и меня, и Мануэля с Агедой, и моего нерожденного ребенка. Гвозди с треском выскочили из стены. Пыль попала мне в нос. Фонарь мигнул и погас.

— Черт! — взорвался Мануэль. — Подожди.

Я подала ему свечу, и он поджег ее при помощи зажигалки. Потом мы зажгли еще две свечи и укрепили их на столах расплавленным воском. Разделавшись с остальными гвоздями, Мануэль осветил открывшуюся часть стены. Я ждала изумленного выдоха, радостного вопля.

— Что там, Мануэль?

— Дверь, — ответил он. И повторил: — Я вижу дверь. Я слышала его тяжелое дыхание.

— Дверь?! — удивилась я.

Нам пришлось полностью сорвать гобелен со стены. Нетерпение Мануэля передалось и мне. Оба мы взмокли. Капли расплавленного воска угрожали упасть мне на пальцы. Не знаю, сколько времени ушло на борьбу с гобеленом. Перед нами была узкая деревянная дверь. Мануэль толкнул ее. Она распахнулась, и нашим взорам открылось небольшое, почти идеально круглое помещение, вырубленное в углу дома, из которого вели вниз ступеньки. Мы находились в самой старой части дома. Стены были неровными и шершавыми. Мануэль пробормотал себе под нос что-то о перестройке третьего этажа.

— Дед должен был знать, — прошептал он.

Мы пробрались к лестнице. В руке у Мануэля была свеча. Я держала еще одну. Вытянув руку в темноту, я наткнулась на что-то деревянное.

— Мануэль, — выговорила я.

Он остановился. В стене была устроена ниша, закрытая деревянной дверцей с мудехарской росписью. Дверцу крест-накрест перечеркивали два шнура, скрепленные сургучной гербовой печатью: пять звезд и балка, герб маркизов Денья.

Мануэль поднес к дверце свечу. Недоверчиво потрогал печать. На его лице блестели капельки пота. Я дрожала от холода. Мануэль передал мне свечу и потянул за шнуры. Я зажмурилась. А когда открыла глаза, увидела глубокую нишу, а в ней ларец.

Это был небольшой сундук, обитый очень темной, почти черной, кожей с тремя светлыми вертикальными полосами. Он странным образом напоминал гроб Хуаны, который покоился в королевском мавзолее Гранады под тяжелой плитой, украшенной статуями королей. Потрясенная, я прижала ладонь ко рту.

— Не трогай его, Мануэль, — проговорила я. Он посмотрел на меня как на безумную. — Мы его нашли, а теперь давай оставим все как есть, лучше ничего не знать.

Мануэль отстранился и протянул мне свою свечу. Расплавленный воск обжег мне руку.

— Поставь ее на пол, — велел Мануэль, — и принеси еще.

Я аккуратно установила свечу на полу, приклеив ее воском, и притащила еще четыре. Мануэль все равно откроет ларец, думала я, вспоминая романы ужасов и истории об археологах, которых погубило проклятие египетских гробниц. Я чувствовала себя суеверной дурочкой. Когда я вернулась в потайную комнату, Мануэль сунул мне зажигалку, приказав зажечь все свечи и расставить их на полу. Его лицо неуловимо изменилось. Оно оставалось таким же сосредоточенным, но на губах играла улыбка счастливого ребенка. Мануэль с превеликой осторожностью тянул на себя ларец, словно прикасался к самому прошлому, которое могло оттолкнуть его или навеки затянуть в свой водоворот.

Достав ларец из ниши, Мануэль поставил его на пол и принялся колдовать над золотыми замочками, бормоча что-то себе под нос. Я чувствовала себя лишней, разлучницей, узурпировавшей его любовь, предназначавшуюся Хуане. Он любил ее так, как Хуана любила Филиппа, такой любви не страшна сама смерть. Такая любовь и есть смерть. Мануэль жаждал увидеть во мне Хуану, но на самом деле ею был именно он; не той Хуаной, о которой он грезил, а Хуаной Безумной, которую держали в заточении его предки.

Мануэль достал из сундука две папки, современную и старинную. Последовав его примеру, я уселась на пол и так же, как он, уставилась на папки. Смотреть, куда ведет лестница, было не к спеху. Мануэль сделался еще бледнее, чем обычно, и напоминал одержимого. Кажется, он вовсе перестал меня замечать. Я тихонько сидела подле него, дрожа от нетерпения и страха. Наспех просмотрев новую папку, Мануэль раскрыл старинную. Увидев листы пергамента, я задрожала пуще прежнего. Это, вне всякого сомнения, были средневековые манускрипты, написанные тонким бисерным почерком без пробелов и знаков препинания.

Мануэль жадно вчитывался в пожелтевшие страницы, а я молча сидела рядом, прислонившись к холодной стене. Меня охватила глубокая безысходная печаль.

— Мануэль, я здесь. Прочти и для меня тоже. Вслух.

— Хорошо, — согласился он. — Закрой глаза.

Январь. 1525. Ледяной ветер гуляет по лестницам, легонько покачивает колокола Святого Антолина. На берега Дуэро опустилась ночь. Луна серебрит водную гладь. Сегодня Каталина покинула меня, чтобы выйти за португальского короля.

Ее увезли в слезах. Моя дочь, плоть от плоти той, что когда-то была Хуаной, не видевшая в жизни ничего, кроме этих стен, обрела иллюзию свободы. Но и в этих стенах мы ней были свободны, по-настоящему свободны. Пленницы серых камней и высоких башен, на которых гнездились аисты, мы устремляли свои души sursum corda[20], чтобы видеть не глазами, насыщаться не ртами; чтобы бодрствовать, пока другие спят. Но так будет лучше, моя Каталина. Я не обманываю себя, утверждая, что это медленное угасание и есть жизнь. Когда-нибудь придет мой черед отправляться в путь по водам Стикса, туда, где теперь живут родители, Филипп, брат Хуан и сестра Изабелла. Там никто не борется за власть, а значит, сводить меня с ума будет незачем.

Я знаю, что буду жить долго. Жизнь крепко вцепилась в меня и не отпускает. Она вновь и вновь наполняет меня, словно облако реку. Возможно, надо мной успеет сжалиться кто-нибудь из внуков, детей Фердинанда, Марии, Изабеллы, Леонор или моей Каталины. Я немного соберусь с силами и продолжу неравный бой с Денья, которые знают о каждом моем жесте, но не видят меня, предпочитая измышлять Хуану, которой никогда не было. Мою жизнь нельзя назвать безмятежной. Я пришла в этот мир слишком страстной, слишком нетерпеливой. Моя жажда свежего воздуха и бескрайнего простора ужасала тех, кто привык жить в своих загонах, нагуливая жир и набивая мошну. Меня пугают долгие дни в одиночестве, бесконечная борьба с попами, которые примутся усмирять мою душу, потому что не могут справиться с телом. В моих покоях уже пытались тайком провести обряд изгнания духов, пока я спала. Тем, кто меня не понимает, проще думать, что я одержима, что я делю ложе с Сатаной, что плоть моя не в силах противостоять искушению. Пусть думают что хотят. Над чужими мыслями я не властна. Я сожалею лишь о том, что в день моей смерти колокола станут звонить совсем глухо и забвение укроет меня, словно плющ, оплетающий древние руины. Хуана Безумная, скажут обо мне. Несчастная королева, потерявшая рассудок из-за любви. Меня не станут помнить даже из-за детей: Карла I Испанского и V Германского, Леонор, королевы Франции, Изабеллы Датской, Марии Венгерской, Каталины Португальской и моего Фердинанда, императора Германии. Столько детей, а в скором времени и внуков. Мое потомство станет жить по всей Европе, проникнет в Новый Свет. Но что во всем этом тем, кто услышит погребальные колокола или повстречает на дороге маленькую скорбную процессию, идущую за моим гробом. Как мало это значит здесь, в Тордесильясе, в моих тесных и темных покоях, где одна злобная надсмотрщица сторожит дверь, а другая следит за каждым моим вздохом. Чего только они не делают, чтобы я оставалась немой и глухой, как же боятся, что я сумею вырваться отсюда, предстану перед народом, заговорю. Сколько предосторожностей из-за какой-то сумасшедшей! Им ничего не остается, как только похоронить меня заживо. А у меня нет никакой возможности им противостоять, кроме этого послания в будущее, кроме кусков пергамента, которые я заполню словами, кроме чернил, которые станут для потомков моей кровью. Возможно, я и вправду безумна. А если нет, то очень скоро буду: мои тюремщики позаботятся о том, чтобы я начала видеть демонов и ходить во сне. Если вокруг тебя все повторяют ложь, ты рано или поздно в нее поверишь. Безумной была моя страсть к Филиппу. Разве можно любить так сильно? Но любовь не выбирает, не сомневается, не внемлет голосу разума. Любить — значит стремиться владеть предметом своей любви безраздельно. Мороз убивает так же, как огонь, и я предпочла пылать. Я не первая и не последняя женщина на земле, которая любила, не зная меры, ломилась в закрытую дверь, не давала избраннику вздохнуть. Я не первая и не последняя из тех, кто прибивает свое сердце к его воротам, кто обходит дозором крепостные стены, смотрит с высоких башен, нет ли поблизости коварной соперницы со скромно потупленным взором и торжествующей улыбкой на устах. Это война, и моя жизнь была полем битвы. Я сражалась за каждого человека, которого любила. Не сражалась я только за себя, но теперь мне предстоит последняя битва за собственную свободу, за право бродить по бескрайним просторам воображения и памяти, где меня не достать ни Денья, ни тем, кто придет за ними. Я затеряюсь среди лесов и полей, на лугах моих видений. Не важно. Я затеряюсь. Вот последняя крепость, которую я стану защищать. И победа будет за мной, пускай о ней не возвестит ни один герой, пускай века разрушат мою крепость до основания. «Кто осмелится?» — «Я осмелюсь».