Читать книгу "Миграции - Игорь Клех"

Европа полтыщи лет пролежала в Темных веках без заметных городов, дорог и мостов только потому, что под натиском варваров пал Рим. Подниматься в Средние века она стала оттого, что наши предки видели Рим или Константинополь, и Город как образ, как идея, стал отстраиваться в их душах. Тогда они принялись мостить дороги, восстанавливать мосты и возводить стены и башни, то есть структурировать и расстраивать окружающий их мирок до размеров большого, Божьего по замыслу, мира. Для начала им пришлось с большой неохотой отказаться от дерева и полюбить камень. Средневековые горожане начали со смешных изобретений — пуговицы, штанов, очков, — от них перешли к полезным — конской сбруе, пороху с компасом и печатному станку — и увенчали все сооружением механических часов. Обзаведясь действующей наглядной моделью устройства вселенной, они очень быстро научились таскать время из закромов у Бога. Рыночная площадь с часами на ратуше сделалась сердцем городов, а сами города фабриками цивилизации.

И вот что интересно: у каждой из таких «фабрик» имелся свой профиль — характер, норов и говор. Древние греки, знавшие толк в городах, считали, что первое условие для счастья — это родиться в правильном городе (Лукиан). И еще: что город — это не его стены и корабли, а люди, в нем живущие (Фукидид). Это и сегодня так. То есть у всякого настоящего города есть свое лицо, свои прошлое и будущее, что позволяет уподобить его живому существу — не просто вегетирующему организму, но персоне с собственными привычками и способностями, чувством юмора и придурью, привязанностью к ландшафту и климату и, непременно, памятью о поступках предков. Поэтому в Иене все еще шлифуют линзы, в Женеве собирают часы, а в Киеве продолжают трудиться «киевские художники», и по-прежнему не страдают от недостатка сумасшедших в Петербурге — где белые ночи и анемично цветет месяцами сирень. Именно по этой причине утопился полвека назад великий архитектор-утопист Ле Корбюзье, разочаровавшись в собственных попытках превратить город в стерильную, безотказно функционирующую «машину для жилья».

А за четыре года до того, с легкой руки его соотечественника и уроженца Харькова, географа Жана Готтмана, привился термин с онкологическим оттенком для описания того, что происходит в наше время с городами: мегаполис. Что стало означать не просто очень большой город, а лавинообразный процесс расползания агломерации — почкования, распространения и поглощения. Тогда это бросалось в глаза в Рурской области, в районе Большого Лондона, между Бостоном и Вашингтоном на востоке США и Эл-Эй и Фриско на западе, между Токио и Осакой. А к концу века таких «новообразований» с населением более 10 миллионов человек насчитывалось уже два десятка, а городов-«миллионеров» и свыше того несколько сотен. Все бы ничего, — не зря в них стекаются люди, значит, на прежнем месте им было хуже, — кабы не трущобы и все более полный отрыв от природы. Но главный фокус состоит в том, что уйти из них так же просто, как пришли, мы уже не сможем — иначе сбудутся самые кошмарные сновидения Голливуда. В мегаполисах падает рождаемость, растет агрессивность, но стекаются в них люди затем, чтобы что-то сделать — предпринять сообща. Это как бы испытательный полигон человечества: глаза боятся — руки делают. Здесь возможны варианты.

Заметки о немецком Берлине´1995

Желание сравнивать — одно из самых сильных искушений. И частично оно оправдано. Есть динамика мировых культурных столиц — городов, где интересно, куда все стремятся, где смешивается все со всем и где зарождаются, высказываются и проходят испытания некие новые творческие идеи, — как правило, художественные, — распространяющиеся затем отсюда по всему миру. Таков был Париж — артистическая столица (и все это запомнили) и интеллектуальная, куда более «нелегальная» Вена. После Первой мировой войны самые радикальные идеи, в том числе художественные, стали исходить из Москвы и Берлина. Тоталитарные режимы — там и там — положили этому конец, принеся культуру своих стран в жертву имперской политике. Со Второй мировой войны и поныне, полстолетия, диктовал вкусы, стереотипы поведения и порождал все новые художественные направления и моды Нью-Йорк, в чем-то также очень имперский город. В результате перемен, произошедших в Европе, вновь воспрянули и оживились Москва и Берлин. В них происходит ныне специфическое культурное брожение, которое может иметь последствия. Так мерещилось… Сейчас при всем желании я не смог бы сравнить Берлин с Москвой. Возможно, это вопрос будущего. Уместно сравнивать с тем, что знаешь, и все тот же бес подмывает меня теперь сравнить Берлин… с Киевом.

В первую очередь — это масштаб: три с половиной миллиона жителей, шестиэтажная застройка центра, темп жизни, характер городской среды и метро, акватория и обилие парков (район Ванзее и Павлиньего острова порой неотличим от киевского Гидропарка), умеренность климата. Разве что придется исключить наличие рельефа, потому что в Берлине горбик высотой в десять — пятнадцать метров уже считается возвышенностью и располагает смотровой площадкой. Это два «недобольших» амбициозных города, разбежавшиеся быть совсем большими, но пока ими не ставшие. К тому ж они стали столицами НОВЫХ, в определенном смысле, государств (говоря точнее, призваны играть новую — хорошо забытую старую — роль в своих странах, травмированных по-разному Историей). В них нет того запредельного лихорадочного темпа, что свойствен Москве, — темпа мегаполиса, метрополии, имперского, по существу. Хотя кое-что в них уже начинает происходить. В них начинают стекаться ДЕНЬГИ. Однако размеренность жизни по-прежнему придает определенный окрас культуре, развивающейся в этих городах. Зоны сумасшествия наличествуют и в том, и в другом городе, но если в Киеве художественное и артистическое безумие южного происхождения широкой волной растекается по всему городу, то в упорядоченном Берлине его «сумасшествие» четко локализовано географически — на его востоке. Восточным берлинцам, после эйфории «братания» и недолговечной иллюзии немедленно их «цивилизовать», кто-то сумел внушить, что они все же не люди второго сорта, а артисты — художники, поэты, панки, наркоманы. И восточный Берлин — во всяком случае, его центральная часть, Пренцлауэрберг — сделался неожиданно самой большой арт-зоной Европы. Как когда-то Монмартр, как нью-йоркский Сохо. Это оказалась лежащая под самым боком самая дешевая, сердитая и запущенная зона экзотики, куда вскоре принялась перебираться в отремонтированные дома наиболее экстравагантная и состоятельная часть берлинской богемы из своего регламентированного пластикового западноберлинского рая. Ремонт растянется на многие десятилетия. Разбитые тротуары, выселенные кварталы, в Потсдаме под Берлином — целые улицы. Котлованы — как на Потсдамер-плац на бывшей границе двух Берлинов, где расположилась крупнейшая в Европе стройка. Территория куплена на корню «Даймлер-Бенцом». Вырыта яма до горизонта, по дну ее ходят поезда, и перейти на другой ее берег возможно, только нарушив все правила уличного движения, спустя полчаса-час, — это как повезет. А под остатками СТЕНЫ по соседству — заблокированная в годы «холодной войны» станция подземки, — облупленный бетонно-дощатый бункер, сочится вода, длиннющие коридоры, — лучше на этой станции не делать пересадки!

(Месту этому на карте Киева зеркально соответствует мистическая и магическая Поскотина, что по-над Подолом; выемке — горб, размаху строительства — загадочная и фатальная невозможность что-либо построить на этом месте, его утилизовать.)