Читать книгу "Ногти - Михаил Елизаров"

Любимая

Всю ночь хотелось отсосать у Гриши, но не получалось, переживала ужасно, утром проснулась, было стыдно перед Димой. Он еще дремал и не подозревал, я растормошила его, повернулся, мой родной, на щеке от подушки розовый пролежень, и я подумала, что если уж сосать — так только Диме.

Пришел Антон и просил весь вечер, я сказала:

— На, подавись, но знай — это наша последняя встреча!

Антон заржал:

— Дура, мы с тобой только начали.

Я не растерялась:

— Ты, сволочь, всех моих подруг перетрахал. — А потом, глядя в глаза: — Люблю тебя, Антон!

Глазки преблядские, а трахается, как заяц, штрык-штрык — и на бок, даже не верится.

Вадик спросил:

— А я как трахаюсь?

— Ой, ты как медведь, — я к нему прильнула.

Он сказал по секрету, что поступает в духовную семинарию, я размякла и правду-матку наружу.

Он смутился:

— Откуда эта нечистоплотность? Твоя набожность изумляет, но помни, Викочка, цена ей — копейка!

Я бы слушала его полжизни, но надо было решать, и обо всем написала Диме в армию. Ездила к нему на присягу.

Димина мама успокоилась: «Вместе, дочка, ждать будем», — и угощала консервацией.

Я смеялась, потому что давно подъебывала Юльку:

— Юлька, как минет делать?

Она говорит:

— Ты помидор консервированный когда-нибудь ела?

Юлька вообще по-нормальному не трахается, ей бы в жопу — она жопой кончает.

Приперлась со своим Толиком и задрачивает:

— Ну что, Вика, отобьешь у меня мужа?

Я отмахнулась:

— Сдался мне твой Толик!

Думаю: вот стерва, Сашку простить не может, он сказал, что я как солнышко, а через неделю на коленях стоял, просил прощения, что подцепил у Анжелки, я чувствовала гордость и красила губы.

А Толечка сам как миленький прибежал с шампанским, смущался и похабно шутил, норовил раздеться и показывал бицепсы.

Я сказала:

— Толик, главное не это, — склонилась над ним близко-близко — какая у него некрасивая пористая кожа!

А Толик, дурак, улыбался, думал, что я им любовалась.

Позвонила Юлька:

— Вика, блядь, чтоб Толик был дома немедленно!

Толик позеленел и побежал подмываться, обещал, что разведется, но соврал.

И Димина мама тут как тут. Обозвала нецензурно убийцей, будто Дима хотел повеситься, но передумал и шлет мне солдатское письмо.

Я похвасталась перед Анькой. Она прикупила французский дезик и довольна.

— Что-то он вонючий, твой дезик, — присмотрелась, — лохонули тебя, зайчик, это не Франция, а Польша!

Обиделась.

И Тигран тоже разумничался:

— Зачем на рюмке оставляешь помаду?

Но я его сразу поставила на место:

— На перчике любишь, когда помада, вот и не пизди, пожалуйста, Тигранчик!

Словом, напилась и пошла к Лирке ругаться.

— Что, — говорю, — позавидовала чужому счастью, ты мне была как родная, а теперь ненавижу тебя! На «Жигули» польстилась, только они не Артема, а его брата! Чао, Лирочка, не забывай, что вместе на море отдыхали!

Вова не хотел меня тогда отпускать, божился, что женится и увезет в Израиль, он сказал:

— Ты обязательно с кем-нибудь переспишь, а я так не могу.

Но я все равно поехала и не трахалась, пока мы не опоздали на поезд.

Кто-то из местных предложил нас на колхоз пустить, я села и реву, а он говорит:

— Не плачь, жена с дочкой у тещи, ночуй, приставать не буду.

Я лежала рядом, лежала и вдруг поцеловала, а потом еще раз, и так возбудилась, что сама на него влезла.

А Лирку таки на колхоз пустили, я вначале подумала, что жалко Лирку, а потом решила — не сахарная.

С поезда голову вымыть не успела — Вова заявился, пристально посмотрел, все понял и ушел, опять пришел, я шепчу:

— Вовочка, прости…

Он отвечает:

— Я простил, я для тебя на все готов!

Дала ему стричь мозоли и осознала — не люблю! Поэтому, когда мальчики позвали кушать дыню, поехала.

Андрей, пьяный до синих писюнов, утром извинялся, говорил, что ничего не помнит, но я не простила:

— Ты меня побил и изнасиловал!

Закурили с Машенькой, жизнь поперек горла, я не выдержала:

— Ты, главное, Лешу береги, не блядуй понапрасну.

Навещу, решила, Вадика в семинарии. Стал серьезный и одухотворенный, хотя учится неважно. Я ему пощекотала, а он руку отвел:

— Грех…

Зашли в церковь, Вадик принюхивался ко мне, я говорю:

— Обычные дела, тампакс протек, а в вашей глуши теплой воды нет.

Он меня за локоток и вывел из церкви.

Я ему все начистоту и высказала:

— Много, блядь, воображать стал, я, может, тоже в семинарию поступлю! Выискался!

Бегаешь тут вокруг вас, как Фигара сраная, и ни капли благодарности!

Район назывался Панфиловкой…

Район назывался Панфиловкой по имени поселка, от которого он произошел. В тридцатых годах поселок, как деталь, приварили к городу, превратив в рабочую окраину. В послевоенное время основную массу частных развалюх снесли, освободив место новостройкам. Остались считанные дворики, доживающие последние дни под конвоем бетонных коробок.

Подросток Анатолий жил в частном секторе. Может, поэтому источник его страданий имел совершенно чеховскую природу — плодоносящий сад вокруг дома. Старшие приятели, проживающие в высотных домах, каждое лето взимали с Анатолия яблочный, грушевый или вишневый оброк в обмен на хорошее отношение, и если эта фруктовая дань казалась им недостаточно обильной, для Анатолия наступали черные дни.

Августовским вечером Анатолий сидел на перильцах детской песочницы и утирал с губы несуществующую кровь. Самолюбие не позволяло ему убраться из общего двора в собственный. Он только примостился подальше от обидчиков. Их разделяла детская площадка и стол с деревянным навесом, за которым мужики из окрестных многоэтажек по вечерам шумно забивали «козла». Анатолий видел, что никакой крови нет, но продолжал деловито ощупывать губу пальцем.

При каждом прикосновении он всасывал болезненный воздух. Этот звук в пределах сдержанной громкости одинаково делал честь и человеку, нанесшему удар, и пострадавшему. Анатолий, конечно, осознавал свой скрытый подхалимаж и страдал от него дополнительно. В прежние годы, не в силах выдержать отлучения, он первым шел мириться, вся орава заваливала к нему в сад и опустошала его. А потом мать Анатолия лежала с приступом мигрени, потому что хозяйство было основным средством существования, а ее скудная денежная «заплата» не закрывала сплошной дыры семейного бюджета. Отца Анатолий не помнил.