Читать книгу "Мумия из Бютт-о-Кай - Клод Изнер"

Всегда готовая сеять раздор, Эфросинья воспользовалась этим, чтобы досадить ему.

— А ты, котик мой, ты-то когда будешь отдыхать?

Ее сын находил жалкое утешение в том, что Мели Беллак тоже сидела под домашним арестом, и на протяжении всего дня ее «Pichounela» перебивала «Легенду о Святом Николае».

«Однако такую возможность нельзя было упускать! В газетах описывают берлину,[114]две упряжки цугом, пять колясок на восьми рессорах! Я бы поместил в роман как можно больше достоверных деталей…»

В отместку он пробормотал:

— Крикнем: Да здравствует Феликс Фор![115]

Эхо отвечает: Да здравствует царь![116]

Ему пришлось ненадолго прервать размышления, чтобы продать иллюстрированный экземпляр «Жака-фаталиста».[117]Снова оставшись один, он стал журить себя. Разве сам он не считает себя писателем? Разве не обладает даром нагромождать интриги? И ведь у него под рукой всегда есть пресса, откуда можно почерпнуть самые неожиданные истории. Он схватил блокнот. Надо было поскорее записать слова, которые так и просились на бумагу.

Уже многие годы безобразный старик вынашивал коварный план. Одним темным зимним вечером, ударив хлыстом, он пустил лошадь галопом по самому уродливому бульвару столицы, ознаменовавшему взятие Севастополя. В вихре удушливой пыли Дьяблетто…

Жан-Пьер Верберен жалел, что позволил Люси Гремий увести его на место будущего моста Александра III, первый камень которого скоро заложит русский император. На него давила атмосфера всеобщего лихорадочного веселья, однако он не осмеливался признаться в том своей молодой подруге. Ведь они ничего не смогут рассмотреть, утонув в море рединготов, шляпок с цветочками, плачущей детворы, то и дело отвлекаясь на тычки локтями в бок. Зато поучаствуют в происходящем, а потом, в парикмахерской, хозяйкой которой она станет, Люси будет говорить при первой возможности: «Я тоже там была!».

Внезапно выпустив руку своей подруги, он по ошибке вцепился в рукав какой-то матроны, которая в бешенстве отшвырнула его к провинциалке в шейном платке, затянутом на ее шее так туго, что, казалось, она вот-вот грохнется в обморок — тем не менее девица упорно пробивалась сквозь толпу, видимо, желая вскорости похвастать перед соседями рассказом о своем приключении. Крикун со светлой бородой запел писклявым голосом:

Явились в Париж —

скажите, зачем? —

царь Николай,

императрица

и маленькая Ольга

с худосочной нянькой.

Явились в Париж —

скажите, зачем?[118]

У Жана-Пьера Верберена было чувство, что он вязнет в болоте. Почему его преследует тень покойного друга Жана Батиста Бренгара?.. Какая нелепая смерть! Но ведь любая смерть — не что иное, как нагромождение нелепостей! Монетт, Бренголо, этот мумифицированный парфюмер и тысячи, миллионы предшественников обратились в землю, которую теперь топчет толпа, танцуя вечную джигу!

«Но я ведь тоже ее топчу», — думал он с грустью.

В этот момент кто-то цепко схватил его руку.

— Лучше больше не отпускать друг друга, а то потеряемся! — весело крикнула Люси.

Он кивнул, успокаиваясь и радуясь, что она выбрала его, а не того военного, что томился в подвале. На мгновение он проникся жалостью к тощему бледному человеку, который сразу после освобождения загремел в больницу. Но он стер это воспоминание и думал только о настоящем моменте, прижимаясь к этой веселой, пышущей здоровьем девушке. И с удивлением услышал собственный голос:

— Да здравствует Россия!

— Да здравствует царь! — воскликнула эрцгерцогиня Евдоксия Максимова, высунувшись в окно на набережной Вольтера, откуда тщетно пыталась увидеть императорский кортеж.

Увы, с ней не было того, чьего присутствия она так желала. Кэндзи Мори, ее обожаемый микадо, подарил ей лишь последнюю ночь любви в квартире возле сквере Монтолон, где она жила у одной из своих подруг, балерины Ольги Вологды, которая сняла по баснословной цене комнату у дамы благородного происхождения, посещавшей книжный магазин «Эльзевир».

— Вы отдаете себе отчет, дорогая, что мы переживаем исторический момент? Со своего поражения в 1870 году Франция принимала лишь одно иностранное величество, персидского шаха! — сказала балерина, старательно грассируя.

— Да, это признание союза двух наших стран, хотя французские дипломаты и отказываются произносить слово «союзники». Я слышала, ради этого визита построили вокзал в Булонском лесу. Сегодня вокзал, а завтра, кто знает, — велодром?

Евдоксия вздохнула. То, что ее супруг эрцгерцог входит в конную гвардию Николая II, для нее имело мало значения. Даже то, что ее снимут обнаженной, не так уж ей льстило. Зачем ей все это, если ни один достойный мужчина не ищет с ней встреч?

— Эта комната, должно быть, стоила вам целого состояния!

— Всего пятьсот франков в неделю. Мелочь по сравнению с шестью тысячами, которые потребовались на роскошный салон, четыре окна которого выходит на бульвар Сен-Жермен. Мне повезло, что мы знакомы! Если бы не вы, я бы скучала здесь, вдали от родины и семьи…

— Разве ваш любовник, Амеде Розель, не владеет несколькими фотостудиями? Разве не вы будете играть в следующем году Копелию на сцене Опера?

— Ах, ничто не заменит искренней дружбы! — вздохнула Ольга Вологда.

Евдоксия знала, что Ольга была когда-то любовницей Федора. А сама она ложилась в постель с Амеде. Да, Ольга права, делиться самым ценным — основа прочной любви.

— А я-то воображала, что Олимпия всецело мне доверяет! И вот теперь…

Рафаэлла де Гувлин расхаживала по роскошному кремовому со светло-зеленым салону, где красовалась картина, написанная Таша. Болонка и шиппер цеплялись за вышитые комнатные туфли и каждый раз, когда она разворачивалась, чуть не сбивались с ног.