Читать книгу "Темный путь. Том первый - Николай Петрович Вагнер"

с одеколоном.

— Merci! Будет… не надо! — говорила она слабым голосом. — Это все жиды наделали, — сказала она, обращаясь ко мне, и как-то кисло улыбнулась. — Жиды — это Coup de grâce[38] России. Это альфа и омега всего света.

— Да вы погодите теперь толковать о жидах. Смотрите, у вас ноги и руки все ходуном ходит. — перервал ее Серьчуков.

— Нет, я только чуточку, Петр Сергеич. Я чуточку. Не мешайте, добрый человек! Только душу отведу! Дайте мне что-нибудь теплое, закутаться. Мне холодно.

Он махнул рукой и, выйдя в другую комнату, распорядился, чтобы ей принесли шаль или плед.

СХ

— Я давно это твержу, — продолжала она, обратясь ко мне и кутаясь с свою кружевную накидку. — Но этого никто не хочет понять и никто не верит, что жидовская нация — это единственная нация, которой принадлежит будущность. Она не бродит впотьмах… Oh! non mille fois non! [39] Они знают, куда идут и зачем идут.

При этих словах ей принесли шаль, в которую она закуталась, а мне живо представилось жидовское собрание в П. и то, что я услыхал на этом собрании. В особенности припомнился мне «именитый вождь востока», его лысина, его курчавые, растрепанные волосы и то угловатое движение, с которым он вытащил толстую тетрадь, исписанную цифрами и заключавшую сведения обо всем торговом обороте восточного края.

— Они все знают, — продолжала Серафима, — все пронюхают. У них везде агенты. Они невидимо держат в руках судьбы всего мира.

— Ну! Это опять преувеличенье! — сказал тихо Серьчуков. Но Серафима не слушала его.

— Как вы думаете: кто держит политический баланс? Кто устраивает европейские войны? Они, им выгодно, ужасно выгодно. Каждая война приносит им прямой барыш, проценты, потому что они дают на нее деньги. А потом сколько они возьмут с комиссариатских операций! Вы, может быть, не знаете, что во время войны все кормление армии ведется жидами?

— Да вы откуда это знаете? — удивился Серьчуков. Но она опять не обратила на него внимания.

— Не пройдет и полвека, как все коммерческие операции перейдут к ним. В их руках будут литература, наука, искусство.

— Фантазируйте, фантазируйте больше! — опять перебил Серьчуков, свертывая крученую папироску.

— Я фантазирую?! — вдруг накинулась на него Серафима, и краска разлилась у ней по лицу. — Я фантазирую? Я говорю только правду, горькую истину! — И она хлопнула рукой по подушке дивана. — Смотрите, читайте, наблюдайте, вдумывайтесь, и вы сами увидите. Все говорят: «Это угнетенный народ!» Вздор! Иллюзия! Не они у нас, а мы у них в руках, и будем окончательно в руках, когда они размножатся.

Она помолчала и вдруг резко побледнела и обратилась к Серьчукову:

— Дайте мне воды! Мне ужасно пить хочется!

И он налил и подал ей стакан воды, проговорив:

— Прохладитесь-ка! Это лучше будет!

CXI

Несколько времени она сидела молча, прислонясь головой к подушке. Я, не помню, что-то спросил, но Серьчуков шикнул на меня и отчаянно замахал руками.

— Она уснет теперь, — шепнул он, наклонясь ко мне. — Уйдем тихонько.

Я взял папаху и мы вышли.

Помню, я водил его по крепости и кругом нее, показывал ему все наши достопримечательности, рассказывал о нашей жизни, об обычаях горцев, и таким образом мы с ним по жаре, по солнцу прошлялись часа два-три. Он только пыхтел, отдувался и обтирал пот платком.

— Вот если бы теперь выкупаться, самое настоящее дело! — предложил он.

Но выкупаться решительно было негде.

Затем он потащил к себе и оставил обедать. Он жил в одном доме с Серафимой и зашел ненадолго на ту половину, где жила Серафима.

— Обедать она не будет, — сказал он, — но спит здорово и проспит до вечера или до поздней ночи. Это хорошо!

И он сбросил сюртук, жилет, галстук и умылся с наслаждением.

После роскошного дорожного обеда, который состоял из французских консервов и горского барашка, выпив бутылку шамбертеню и распив со мною бутылку холодненького, он положительно осовел, дремал и, наконец, прилег на диван и захрапел.

Я вышел и отправился бродить.

Помню, что все необыкновенные случаи этого дня как-то особенно подняли весь строй моих нервов. Помню, что в сердце моем было горе. Оно чувствовалось даже сквозь легкое опьянение от двух стаканов шампанского. Но в то же время я гордился моим горем. Это было не горе моей разлуки с Леной. О нет! Это было горе каждого русского, и я с гордостью сознавал, что принадлежал к этой великой семье из 60 миллионов.

Я пробродил до позднего вечера. Мне не хотелось идти ни к одному из моих товарищей. Да и к кому бы я пошел?

После жаркого дня наступил душный вечер. На востоке все небо покрылось тучами, которые медленно надвигались тяжелыми клубами черно-сизого дыма. Их мало-помалу осветило зарево красного, огненного заката.

Оно разгоралось сильнее и сильнее, это страшное, зловещее зарево. Все небо пылало огнем, вся природа притихла, словно испуганная чем-то грядущим, грозным, кровавым. И там, казалось мне, в глубине моего сердца что-то творилось невыносимо тяжелое. Какой-то леденящий ужас, предчувствие чего-то неизбежного, как смерть, охватывало это сердце.

Казалось, сама земля трепетала и качалась под моими ногами.

CXII

Помню, в эту ночь приснился мне страшный, дикий сон, который начался, как обыкновенно начинаются сны, спутанными представлениями и образами из прожитого дня.

Я видел большой пир, где было много моих знакомых, были мои товарищи, офицеры, был отец, были Лена и Надежда Степановна, было много из петербургских известных лиц и был сам Государь.

Лена была в дорожном платье. Грустная, она постоянно ходила со мной под руку.

Пир этот был у кого-то из моих знакомых, но у кого — не помню. Порой он сокращался до узеньких размеров маленькой вечеринки и затем снова раздвигался и принимал громадные размеры. Зала делалась бесконечной, и ее углы уходили в ночь, под открытое небо.

Но освещение этой залы было тусклое, траурное.

Все ходили молча, испуганные; все говорили шепотом. Какой-то нестерпимый ужас царил в этом громадном, многолюдном и торжественно-печальном собрании.

По всему этому собранию ходил Бенкендорф, и лицо у него, стеклянное, синее, было также испуганно. Всем кружкам он повторял одно и то же:

— Такова воля Государя! Так угодно Государю Императору! — И все молча склоняли головы перед этой волей.

И все дело, казалось мне, шло только о том, чтобы распутать, разорвать какие-то темные нити, которые всех связывали.

— Темный путь! Темный путь! — твердила Серафима, которая лежала тут же на полу. Она билась и