Читать книгу "Опыт нелюбви - Анна Берсенева"

– По-моему, нет, – ответила мама, отрезая очередной крыжовниковый хвостик.

– Вот именно. В человеческом общежитье преобладает глупость, в лучшем случае бессмысленная импульсивность. Так что Федору Ильичу еще предстоит познать тщету своих логических усилий и горечь отторжения.

Такую мудреную фразу трехлетний Федор, разумеется, не запомнил, несмотря на все свои выдающиеся способности. И когда мама ему пересказала ее лет через десять, он только плечами пожал: в те годы у него еще не появились житейские наблюдения, которые сделали бы эту мысль понятной.

Собственно, они не появились и позже – в восемнадцать лет, в двадцать пять. Он жил так, как казалось ему правильным, и логику его поведения никто не оспаривал.

– Это из-за твоей внешности, Царь! – смеялась Саша Иваровская. – Только из-за нее, поверь. Когда люди видят перед собой такого вот сказочного персонажа, Финиста Ясна Сокола и князя Гвидона, им так и хочется во всем с ним соглашаться. А мне не хочется! – добавляла она.

Она придумала называть его Царем – вероятно, по сказочной ассоциации, – и все стали так его называть. Все почему-то были уверены, что Саша ему нравится. На самом же деле она просто приковывала к себе его внимание. У Федора не было других знакомых, тем более близких, как Саша, людей, которые были бы так очевидно, так ярко талантливы.

Существование таланта казалось ему самым большим чудом, которое вообще может существовать на свете. Талант был необъясним и неразложим на составляющие, хотя при этом состоял из неисчислимого множества каких-то прекрасных деталей.

У Врубеля была картина, на которой изображен был распятый Христос; Федор видел ее в одном из маминых альбомов. Все тело Христа состояло из множества филигранных бриллиантов. Каждая грань каждого из них была прописана, ее можно было рассмотреть, но чудо было не в каждой грани, а в их соединении – в радужном сиянии, которым благодаря им светилось тело Христа.

Как за единым сияющим чудом Федор и наблюдал за Сашей Иваровской, и слушал, как она поет. Ее голос переворачивал сердце.

Но чудо ведь не обязательно хочется потрогать руками или тем более присвоить лично себе. Саша существовала в кругу его внимания как некий сияющий объект. Ну и как родной человек, конечно. В этом смысле она мало отличалась от Киры или Любы, хотя те были просто девчонки, никакие не талантливые и не красавицы. Но это не имело значения – они были частью его самого, как родители, как дом и Кофельцы.

В детстве Федор жил в сознании того, что мир гармоничен так же, как его семья. А когда понял, что гармонии в мире маловато, это не стало для него ударом. В семье-то она оставалась, гармония, а значит, можно было не страдать из-за ее неполного присутствия в мире.

В родителях не было ни пошлости, ни житейской придавленности, ни карьеризма. Чтобы добиться существенного положения, отец не рвал на ходу подметки – работал по своим способностям и не терял лица, то есть делал то же, что делали все его предки, которых естественный для них образ жизни и работы рано или поздно приводил к руководящим должностям. Это не были какие-то очень высокие должности – для того чтобы их занять в советское время, надо было вступать в партию, а отец, опять-таки как и все его предки, делать этого не хотел. Но кому-то ведь надо было не просто числиться начальником, а руководить тем, что не может существовать без грамотного руководства, например, Боткинской больницей, и Илья Кириллович Кузнецов был именно таким человеком, который обеспечивал это грамотное руководство.

Папа познакомился с мамой в мединституте, они поженились на третьем курсе. У Кузнецовых принято было жениться рано и навсегда – папа всегда ссылался в этом смысле на чеховскую повесть, в которой старый профессор медицины говорил, ему не нравится в студентах, что они курят табак, употребляют спиртные напитки и поздно женятся.

Мама была педиатром и всегда работала, но при этом у Федора всегда же было ощущение, что она существует не в социуме, а в каком-то надмирном пространстве, в котором не имеют значения мелкие житейские дрязги, к каковым относятся в том числе и большие социальные потрясения. Мария Игнатьевна Кузнецова была вневременна, как героиня какого-нибудь английского романа, но при этом она была очень русская. Впоследствии Федор повидал разных женщин в разных странах, и многие из этих женщин были очень человечески хороши, но ни одна из них не была похожа на маму именно в смысле ее русской духовной основы, глубокой и такой же предельно естественной, какой была папина естественность в труде.

Его жизнь строилась по родительским лекалам, хотя он не стал врачом, как предполагалось, а поступил на математический факультет МГУ, потому что ему нравилась не медицина, а сложный мир формул и уравнений. Но общий тон его жизни, стиль, и даже не стиль, а строй был точно такой, как у всех Кузнецовых – ровный, размеренный, логичный. Естественный, а значит, единственно правильный; в этом Федор был уверен.

Перестройка и последовавший за ней слом привычной жизни не вызвал у него ни ужаса, ни даже неудовольствия, хотя уменьшение семейного благосостояния было очень заметным, потому что Илья Кириллович не считал возможным брать взятки у больных и дополнительные доходы были для него таким образом исключены.

– Он еще руку не набил, а уже цену себе набивает, – брезгливо говорил он о каком-то молодом хирурге.

А доходы основные сделались у него, хирурга более чем опытного, такими, что их и доходами было неприлично называть.

Тем не менее Федор не проклинал происходящее, потому что видел не только сами по себе перемены во всей их непоследовательности и хаотичности, но и картину в целом. В отличие от мамы, он разбирался в особенностях социума очень хорошо. И вот это его точное и цельное виденье картины позволяло ему понимать, что происходит смена общественного строя, что это не может произойти легко, потому что прежний строй был выморочным и держался на насилии, обмане и самообмане огромного количества людей, что сделало этих людей генетически инфантильными, а значит, взросление дастся им крайне тяжело.

Ему же происходящие перемены казались не столько тяжелыми, сколько чрезвычайно интересными. Хотя немалая часть людей, которых эти перемены вызвали к жизни и сделали ее хозяевами, не вызывали у Федора ничего, кроме брезгливости. Он этих скороспелых людей своими хозяевами отнюдь не считал, богатство их не вызывало у него уважения, и он предпочитал обходить таких людей – наглых, самоуверенных, беспринципных – стороной.

Но избегать их можно было только до тех пор, пока он оставался в границах деятельности, которую выбрал для себя по окончании школы, то есть в прежних временах. А во временах нынешних его обособленное существование не могло продлиться долго по простой причине: тесен стал для него абстрактный математический мир, тесен и неинтересен!

Федор видел, что современный мир преображают не математики, а экономисты, и его желание заняться экономикой было сродни желанию какого-нибудь молодого человека тридцатых годов поехать на большую стройку, чтобы жить большую жизнь. Впрочем, нет – в намерениях Федора не было недомыслия, которое являлось важнейшей составляющей энтузиазма молодых людей в советские годы. Он понимал, чего хочет и как этого достичь.