Читать книгу "Доверие - Димитр Ганев"

к нему сельчан. Сомнения, с которыми он прибыл в Песноево, тогда переставали мучить. Он мог убивать время в созерцательном бездействии, жить жизнью молодого пенсионера, а тут вот работы по горло… Но он был доволен собой: «Да, так я действительно живу, со мной воспоминания об отце, постоянный взгляд матери!»

Причастен ли Ангелия Тонков к драме его отца? Порой Рад оправдывал Тонкова, был готов на все махнуть рукой и отступиться. Однако разум протестовал: «Нет, еще нет… Не смей даже думать! Он должен мне ответить, тогда…»

10

Он думал о том, что оставалось завершить или предстояло предпринять. Перец, мята, кукуруза… Поле требует рабочих рук, машин, постоянных забот и хлопот. Ангелия следил за ним, улыбаясь: «Э, Рад, посмотрим тебя в беге на длинные дистанции. Посмотрим тебя в нашем деле…»

Рад догадывался: председатель доволен оборотом, который приняли его отношения с Мариной. Однако его волновал вопрос: что дальше?

Рад не встречался с Мариной почти целую неделю. Она избегала его или затеяла какую-то игру. Однако село не город, где трудно порой найти нужного, желанного тебе человека.

В понедельник вечером она вышла из кондитерской, направляясь к пешеходному мосту через реку, и тут нос к носу столкнулась с Радом.

— Встреча в узком месте, но я имею преимущества, — пошутил он. — Пойдем к Стиляну?

— Много работы, — отрицательно покачала головой Марина.

— Как проводишь время? Как твои дела в школе, слушают тебя ученики?

Перебирая звенья браслета у часов и не отрывая глаз от циферблата, она ответила:

— Меня слушают… так же, как ты.

Между ними восстановилось доверие, невидимые нити сплетались в узел. Она снова была мила, он даже забыл, что у него важное дело.

Рад попытался взять ее под руку.

— Оставь, люди увидят.

— Действительно, — отстранился он.

Марина подхватила его под руку. Весело засмеялась:

— Ты знаешь, отец собирается продать дом. Только одну комнату хочет оставить для себя.

— Ангелия — квартирант в собственном доме? А мы будем жить в городе?

— Будем ездить на работу, возвращаться. Переодеваться и — на концерт, в театр. Чудесно будет… Деревня только для пожилых людей и детей, молодые должны жить в городах. Ты знаешь, мои подруги выращивают помидоры, перец, разводят фисташки…

— У тебя есть близкие подруги?

— Каждый готов подружиться со мной, чтобы иметь какую-то выгоду. А ты, если останешься здесь, будешь топтать поле со своей сумкой через плечо.

То, о чем говорил один, другой считал неприемлемым. Все путалось, нарушалось, а в целом, может быть, сближало их и доставляло радость.

— Тут первобытное спокойствие, никакого порядка, и трудно что-либо исправить…

— Вижу, работа тебе не по душе… Как я в тебя верила! — сказала она и, резко развернувшись, засеменила по направлению к читальне.

— И уже нет?! — догнал ее голос Рада.

До сих пор Рад не ощущал так остро шум. Ноги гудели от дневной суеты, он шел без какой-либо определенной цели и оказался перед мраморной глыбой. Рядом стояла гипсовая модель, закрытая полиэтиленовой пленкой. Бородатый мужчина целыми днями размахивал здесь молотком, его долото выдалбливало линии и складки знакомого лица. Только один раз подошел Рад к гранильщику и смутился: его отец рождался из мертвого камня. Уходил с тревожным чувством. Ему казалось, что он должен подойти поближе, чтобы услышать слова отца, которые тот когда-то говорил ему.

Все вокруг окутал мрак, кое-где на главной улице загорелись люминесцентные лампы. Прислушался — на дороге со стороны сельсовета послышались шаги.

— Возвращаешься домой? — спросил человек гортанным голосом.

— Разве сам не видишь?

Шаги затихли.

Он, отец ее, оказался прав в своих сомнениях и предупреждениях. Она избавилась от его тени, однако выиграла ли что-нибудь от этого?

Марина старалась не глядеть на седого мужчину, стоявшего у порога.

— Хватила горя… Будешь плакать горькими слезами.

— Ты знаешь, отец, когда мама умерла, я сразу выросла. Теперь чувствую, что старею. Около тебя.

Тонков что-то пробурчал себе под нос и хотел уйти.

— Еще не успел сказать «добрый вечер» и… Куда опять? К Ягоде Шилевой? — бросилась с плачем в постель Марина.

Ангелия Тонков постоял около нее, борясь с желанием пожалеть, успокоить, махнул рукой и вышел. Дорога между двумя рядами домов была наспех обозначена бордюрами. Ангелия шел по середине улицы. Вот и дом Рада Младенова. Широкий двор, дерево айвы над забором. На столбе — светильник, он отбрасывает золотистые лучи на зубчатые листья виноградника. Сыба стоит на крыльце, как всегда одна, — изваяние старости. Кого ждет — Рада или Лебеду? Кажется, молится кому-то? Больна она, сердце никудышное — недалек тот день, когда и ее вынесут вперед ногами. И тогда… Единственный живой упрек исчезнет с дороги Ангелия. Ему стало стыдно от такой мысли, разве может мужчина желать чего-либо плохого женщине?

Надо поговорить с ее сыном. С глазу на глаз. Бросить ему в лицо: «Ты обманул мою дочь! Ты наплевал ей в душу. Невинной, не видавшей жизни девчонке! Где-то ты герой, а на деле — пенсионер. Но я этого не прощу. Запомни это!»

Но разве после этого Рад изменит свое поведение? Знает ли он о телефонном звонке в город? Тонков дал себе слово, что перебьет любую руку, которая попытается принести Марине зло. Такой человек нашелся. «Только он ли виноват? — Ангелия вздохнул, острый комок подступил и сдавил горло. — В действительности ли он? А где был я? Я даже не попытался приласкать ее. Нет, я не сделаю и шага к примирению».

Дом Ягоды стоял в конце улицы, в окне был яркий свет, белая занавеска просвечивала. Ангелия вытянулся на цыпочках и постучал в окно.

Уголок занавески поднялся, и показалось красивое лицо. Ягода вышла на крыльцо. И уже от порога от нее пахнуло пьянящим запахом духов. Ангелия сел в единственное кресло с ясеневыми подлокотниками. Рядом, на диване, лежала газета, он нагнулся и развернул ее.

— Что будешь пить? Сливовицу или коньяк?

— Сливовицу.

Она поставила на низенький столик пузатую бутылку с зеленоватой жидкостью.

— А я думала, что ты уже не придешь, батя Анго, — подтрунивала над ним Ягода.

— Никакой я тебе не «батя», и выкинь это слово из головы… — Поднял бокал, посмотрел на него прищуренным глазом: — Ну, за твое здоровье!

Выпили. На душе у него стало легче, глаза заблестели и с покорной лаской следили за движениями ее хорошо сложенного тела. Ягода закурила ароматизированную сигарету.

Она ходила по дому, что-то делала, поправляла и тихо напевала греческую песню «Каждая пристань — мука».

— Эх, а есть ли у меня пристань? Может быть, и есть. Живешь спокойно, и вот однажды является человек… М-да, и