Читать книгу "Гусь Фриц - Сергей Лебедев"

И этот момент настал.

Еще до приговора Софью выселили из комнат в особняке. Каролина помогла матери прибрать вещи, разбросанные после обыска, склеить разбитое, починить разорванное и сломанное; но целостность ума и тела было уже не вернуть. Раньше Софья втайне верила, что Арсений храним Богом, чему было заветом изумрудное ожерелье, созданное для нее, для будущей невесты, в те дни, когда погибла в Цусиме русская эскадра. И теперь Софья, дочь священника, не могла понять, почему нарушен завет, за что отнят у нее Арсений.

Ожерелье уцелело при обыске, секретный ящичек в старом комоде не обнаружили. Но Софья больше не хотела его видеть – отныне изумруды были символом тщетности упований и надежд.

Она сдала за две недели, ослабела настолько, что перевозить в комнату Каролины ее пришлось на носилках. Смятенный ее разум, прежде деятельный, посмурнел, помутнел, сила его не ушла, но сделалась мрачной, плаксиво-озлобленной. Софья стала подозревать, что Каролина хочет избавиться от нее, сдать в дом престарелых.

Пытаясь понять Божий промысел, Софья обращалась мыслью ко времени девичества, к тем наставлениям, что давал ей перед свадьбой отец, велевший блюсти православие, остерегаться, ибо у немцев своя судьба, ложным богом отпущенная, папой или протестантскими епископами писанная.

Вспоминала она и первую свою поездку на Немецкое кладбище, к предкам мужа: как знобко и чуждо было ей среди каменных крестов, мраморных рыдающих дев, как странно было произносить немецкие имена – и ощущать через них темную вселенную чужого языка, на котором муж говорит легко и просто, а у нее от одних звуков плывет голова, будто надышалась печным угаром.

Софья с возрастающим упорством стала твердить, что фамилия – не семья, а именно фамилия – Швердт проклята и Арсений на погибель себе родился не просто немцем, а еще и Швердтом.

Жуткая ирония заключалась в том, что Софья была права.

Именно немецкая фамилия, выведенная писарским почерком в полковых бумагах, напечатанная в охранной грамоте Аристарха, была главной уликой против Арсения.

Каролина ухаживала за матерью три с лишним года, была ее последней спутницей и сиделкой.

Кирилл знал, что в этом случае происходит со временем жизни.

Оно подчиняется болезни, уменьшается до размера таблетки, иглы шприца, медленно течет из капельницы, вспыхивает рентгеновскими снимками, превращается в мельтешащий почерк врача, оборачивается очередью в кабинет медицинского светила, новыми улицами, домами, где будет еще один госпиталь, еще одна больница. Болезнь показывает тебе город, которого ты не знал, требует еще поездок, ожиданий, улиц, автобусов, фонарей; в этом городе нет театров, ресторанов, книжных магазинов, музеев, танцплощадок, парков, квартир друзей – только аптеки, поликлиники, диспансеры на выселках, где каждый столб облеплен объявлениями, предлагающими уход за больными, где отчаяние нашептывает что-то про барсучий жир, бабку-целительницу, благодатную икону, где путями скорби скитаются такие же несчастные.

Поэтому Кирилл понимал, куда делись из бабушкиной жизни три с лишним года, почему они – единственные с рождения до смерти – не оставили ничего документального вообще.

Бабушке Каролине было некогда думать, что происходит со страной, угрожает ли опасность ей самой; даже арестованный и пропавший отец был в каком-то смысле пожертвован болезни матери.

Весной сорок первого года Каролину нашла ее деревенская няня, кормилица. Старуха пришла в город выхлопотать себе пенсию и хотела попросить помощи; но, увидев беду, осталась, Каролина выгородила ей уголок в своей клетушке.

Вид и голос няни, когда-то делившей с ней материнство, убаюкали Софью; реже приходили приступы, и даже боли, кажется, не мучали так, как прежде. Софье стало казаться, что она в усадьбе, в Пуще; Арсений, думала она, скоро прибудет из Москвы, прилетит на дирижабле; в начале тридцатых, когда Дирижаблестрой выпускал своих первых птенцов и гремела слава Нобиле, Арсения прочили во врачи одной из экспедиций, что должна была исследовать северные районы, – и теперь Софья, смешав бывшее с небывшим, близкое с далеким, считала, что Арсений всегда отправлялся в деревню на дирижабле.

Вообще в ее речи стало много летучих образов воздуха, и няня, мудро чуткая к таким вещам, сказала: готовится отойти. Няня настояла, чтобы Каролина взяла отпуск и уехала, – ослабевшую мать пугала упорная, неуклонная сила борца с болезнью, выработавшаяся в дочери. И Каролина позволила себя уговорить, нашла временную работу – вожатой в пионерском лагере.

И только накануне отъезда мать велела открыть секретный ящичек в комоде – как только вспомнила о нем, – достать изумрудное ожерелье, последнее сокровище, о котором сестры в девичестве ревниво спорили, кому оно достанется. Повинуясь матери, Каролина надела ожерелье; мать смотрела на нее, будто наряжала на первый бал; а потом отвернулась и кротко заснула. Каролине показалось, что она видит сновидение матери, вечно живущее в лукавых зеленых камнях: беспокойные волны Японского моря, выброшенный на камни крейсер «Изумруд», идущий через Сибирь воинский эшелон – всю цепочку кристаллов памяти. И она сняла ожерелье, убрала в ящичек, испугавшись собственного воровского ясновидения, взгляда в чужое, запретное.

Софья умерла в первые дни войны. Похоронила ее няня, суеверно указав написать на плите девичью ее фамилию – Уксусова, чтобы могильщики не думали, что хоронят немку Швердт.

* * *

Кирилл был воспитан в исторической традиции, для которой начало войны было точкой отсчета нового времени – «двадцать второго июня, ровно в четыре часа». Но бабушка Каролина не оставила воспоминаний об этом дне. Сначала он думал, что она была застигнута врасплох и мало что сохранила в памяти. Но потом догадался, что бабушка прекрасно помнила двадцать второе июня; но хотела бы забыть, потому что с первыми выстрелами на границе она потеряла всех родных: никого из них больше не увидела, и даже могил не осталось.

Капитана Глеба Швердта наверняка отозвали бы с фронта, как и множество других солдат и офицеров немецкого происхождения, после того как в августе 1941-го советские немцы были объявлены предателями, 28-го числа упразднена Республика немцев Поволжья и все ее жители, как и немцы других мест, были депортированы.

Отозвали бы – но не успели, артиллерийская часть, где служил Глеб, уничтожила при отступлении свои орудия, была переформирована и брошена на защиту Киевского укрепленного района. К концу августа немцы форсировали Днепр выше и ниже Киева, обрекая войска УРа на окружение, из которого многие не выбрались – и в их числе капитан Швердт.

Майор Борис Морозов воевал в Финскую, поскольку служил в Ленинградском военном округе, и воевал удачно, выстелил намороженную гать на льду озера, где, считалось, танки не пройдут, вышел в тыл укрепленной финской позиции, которую не могли взять в лоб; получил орден и повышение в звании, был отправлен переучиваться на новые танки прорыва КВ, выпускаемые на Кировском заводе в Ленинграде.

Ему фартило; однако рос внутри него и страх, связанный с этим фартом. Подсознательно он ожидал, что жизнь или Бог накажут его за отречение от отца, – а ничего не происходило, словно он был заговоренный. А еще его жгло, мучило то, что брата Глеба не выгнали из армии, только затормозили производство в чинах; выходит, можно было и не отрекаться?