Читать книгу "Дождь в Париже - Роман Сенчин"

«А ведь они с мамой когда-нибудь превратятся в стариков вроде тети Эльвиры. Беспомощных и наверняка недобрых. Обозленных. Поймут, что жизнь кончилась, а прожить ее по-настоящему не получилось, – подумалось Андрею; он не хотел об этом думать, но вот пришло само, против воли. – И как тогда? Что Татьяне делать? Ходить за ними, слушать ворчание, эти вскрики визгливые, как вот маме сейчас от тетки?..»

«Как у тебя, – заговорил папа, – по любви и в этот раз?»

«А?.. Женился?»

Папа не уточнял, только досадливо покривился: за время службы ему наверняка тысячи раз приходилось иметь дело со срочниками, косящими под дураков. Но тогда было легче – «два наряда вне очереди», а тут… Тридцатислишнимлетний сын в третий раз женился, работает хрен знает где, живет в квартире, которую уже десять лет выкупает у первой жены. А квартира эта в городе, из которого уезжают и уезжают русские. А сын не уезжает.

Отсюда-то происходящее в Туве да и вообще в России видится как через увеличительное стекло, причем со смещенной оптикой.

«О любви сложно говорить, – ответил Андрей. – Два раза по любви женился, и что толку… Алина – хорошая девушка. Спокойная, серьезная. Может, мне теперь такую и надо».

Папа медленно покивал, словно по слову усваивая это признание.

«А родители у нее, мы слышали, простые совсем. Крестьяне».

«Ну, так… Коренные… Предки еще до революции переехали».

«И ты с ними нормально? Уживаетесь?»

Андрей чувствовал себя маленьким, что-то натворившим и теперь пытающимся оправдаться.

«Да нормально, – выдавливал ответы, – уживаемся… Обычные люди… Работящие».

«Работящие… Это хорошо».

Шли по улице Ванемуйсе.

«Бывшая Садовая, – сказал папа. – А сейчас называется в честь театра. Ванемуйне – бог музыки… Выйдем на Кююни. – Папа произносил эстонские слова все-таки с некоторым усилием. – Покажу тебе кое-что».

«А Кююни эта как называлась?»

«Александровская, кажется».

Андрей хотел спросить, как переводится «Кююни», но не стал. Чувствовал: особое любопытство проявлять не стоит.

Свернули налево, пересекли эту самую Кююни и пошли вдоль парка.

«Назван в честь Барклая-де-Толли, – как бы по обязанности сообщил папа. – Талантливый был военачальник, но на него свалили неудачи двенадцатого года. И никакие контрдоводы не помогают: ни доказательства историков, ни звание фельдмаршала, ни памятник в Петербурге…»

«Да, да», – отозвался Андрей, все ожидая, когда папа перейдет к главному.

«А вот, видишь, какое современное искусство недавно у нас появилось».

Андрей первым делом отметил – «у нас», а потом уж увидел двоих стоящих и взявшихся за руки бронзовых мужчин. Голых, с висящими и слегка поблескивающими от частых прикосновений к ним членами. Один мужчина нормального сложения, другой – какой-то одутловатый. Присмотревшись, Андрей понял, что одутловатый – ребенок лет двух, но ростом почему-то со взрослого.

«Называется “Отец и сын”, – сказал папа. – Поначалу возмущались, письма писали, а теперь привыкли. Даже символом стали».

«Каким?.. Чего символом?»

«Что эстонский народ не кончится. Отец и сын рука об руку крепко идут по земле».

Оглядывая скульптуру, Андрей внутренне заспорил: «Скорее символизируют обнищавших до голости, бредущих в поисках жратвы и тряпок… Или, точнее, отец отправляет сына в люди…»

Конечно, вслух говорить такого не стал: папе было не до шуток, смотрел на скульптуру с какой-то хмурой грустью.

«Слушай, – произнес таким тоном, что Андрей сразу догадался: вот оно, сейчас прозвучит главное. – Слушай, может быть, подумаете о переезде? Это пока довольно легко. Во-первых, мы с мамой, скажем так, дееспособны, поможем, поддержим. С жильем тоже… Сам видел, какая квартира. Места хватит. На Эльвиру не надо внимания обращать – больной человек. Во всех смыслах… У Татьяны с Володей к свадьбе идет. Все вроде почти правильно, почти все вместе… – Папа пожевал губами: уговаривать ему было сложно, неловко, вообще не в его характере, тем более уговаривать сделать, как он считал, очевидное, необходимое. – Что тебе там? Ведь если подумать, взвесить, то ты просто двенадцать лет потерял».

«Ну почему потерял…»

«Не так? А чего добился? Тебе уже за тридцать…»

Андрей чуть не усмехнулся: «Ты прям мои мысли читаешь».

«Четвертый десяток, – продолжал папа через силу, но жестко, по-офицерски, – и с чем ты в него вошел? Еще лет пятнадцать – начнешь старость чувствовать. Да, да, это быстро… Я теперь очень жалею, что году в восемьдесят шестом не уволился, не вернулся сюда. И что, когда сюда переехали, столько лет в деревне прятался. Но все-таки нашел силы… Не скажу, что мне легко сейчас. Наоборот, я для них белая ворона, совок. От моего русского они морщатся, как будто я матерюсь. Но я не их, а себя виню: сам виноват, что затянул… Понимаешь, ты все равно оттуда уедешь. Из Тувы этой. И из России. Все, у кого зацепки есть, едут в Европу. У большинства нет, и они там… А у тебя пока есть. Мы. Лучше, чтобы это скорее случилось. Для тебя лучше, Андрей, для твоей жены, для детей будущих».

Папа пристально смотрел на него. И почти зло, и в то же время просяще. Андрей отвел взгляд, попал на скульптуру. Там тоже двое, отец и сын… Сказал, в общем-то, искренне:

«Даже если я захочу переехать – Алина откажется. У нее вся родня там… несколько поколений уже. Брат вообще очень такой… боевой… казак».

«При чем здесь родня? Пускай они живут как хотят. И… сейчас ведь переезд – не эмиграция, какая тридцать лет назад была, когда с концами… Захотели – съездили погостили, они могут сюда… Что вам в этой Туве? Ты вообще там случайно оказался. Перевели бы меня через два-три года тогда на новое место, и не помнил бы ее. А нас, Эстонию, в Шенген берут, о переходе на евро говорят… Эстония – часть Европы. Понимаешь? А у меня чувство, что скоро между Европой и Россией такая пропасть возникнет… Всё к тому идет. Или Россия в новый Ирак превратится, Афганистан. Как хлынут оттуда беженцы, вам поздно из своей Тувы будет… Так что, – с каким-то кряхтением закончил папа, – подумай и решай».

Андрей помялся, потомился поиском ответа и пробормотал:

«Я подумаю».

И вот думает до сих пор.

* * *

– Да и не думает он ни фига, – сказал о себе Топкин в третьем лице.

Не обсуждал предложение папы тогда с Алиной, не сомневался по-настоящему. Знал, что не переедет. Не умом, а иначе… Даже теперь, когда жена с сыном вслед за своей родней свалила из Кызыла.

Тем более не сомневался, что через год примерно после поездки произошла та история с Бронзовым солдатом: из-за переноса памятника и могил погибших при освобождении Таллина советских солдат из центра на кладбище начались протесты, а потом беспорядки. Они всколыхнули Россию, точнее, Россия как-то с готовностью всколыхнулась, будто давно ждала повода, – в Москве блокировали эстонское посольство, молодняк гонялся по улицам за послом, люди ругали эстонцев: «Сволочи, ублюдки фашистские!» Самые активные рванули в Таллин защищать памятник.