Читать книгу "Родина слоников - Денис Горелов"

Бесприданница промеж этой пары как-то потерялась. Дебютантка Гузеева была хороша и любила, по-видимому, искренне — да уж больно роль ей досталась, вопреки устоявшемуся мнению, маловыигрышная. Так, призовая камелия на золотом подносе. Поет-танцует-отчаивается. Одно слово — брульянт.

На выходе все, кроме старших школьниц, фильм не оценили. Полагают, что именно с «Романса» началась революция критики, киносообщества и всей сложившейся кастовой системы: так нести в хвост, гриву и мелкие пташечки народного артиста СССР, как делалось это на круглом столе «Литературки», досель не позволялось никому. Пришибленный нежданной выволочкой, Рязанов пошел с челобитной в ЦК: приструните, мол, обормотов, — до какой только чертовщины не доведут звания народных артистов! Меж тем, объективных рыночных поводов к массовому негодованию «Романс» давал немало. К 84-му имя Рязанова стало торговой маркой, рекламным кодом, который вполне можно было выносить в топ над заглавием, как делали в 40-х Хичкок и Капра. Оно же и связывало по рукам и ногам, требуя кормить только обещанным и не сметь экспериментировать с консистенцией и гарниром. Продюсеров у нас еще не водилось, некому было трезво предупредить мастера, что львиную часть публики привлекает в его фильмах не интеллектуализм, а мак-сеннетовщина: торт в морду, Гердт вприпрыжку, лев на лодке и поручик Ржевский на молодке. Что фраза «Тебя посодють, а ты не воруй» ровно в сто раз популярнее фразы «О одиночество, как твой характер крут», а многократно заявленная в «Гусарской балладе», «Служебном романе» и «Вокзале для двоих» защита попранного женского «я» оставит равнодушными миллионы почитателей лекторов с лезгинкой и Евстигнеева на инвалидной коляске. К тому же для старшего поколения книгочеев предметом культа была первопостановка «Бесприданницы» Протазановым с Ниной Алисовой, Кторовым и романсом «Он говорил мне: „Будь ты моею“» (ничего, прямо скажем, особенного — нет нужды представлять себе общемещанскую ауру 30-х и шок от первых звуковых картин, чтобы понять дружное «фе» мхатовско-маловско-опереттовских стариков в адрес римейка).

А фильм-то был меж тем архидельный. Про то, что бедных людей жалко, не в своих санях тряско, что у расцветшей гризетки, помимо красы и гитары, бывает за душой еще такая малость, как достоинство, и не след жертвовать его добрым барам в белой фуражке; права на «нет» у самого перехожего бедняка не отымешь. «Гол, да прав», — эта великая закулисная мораль островской драматургии и рязановского фильма стала донельзя актуальной именно сегодня, когда во многих местах по одежке и встречают, и провожают, мохнатые шмели на сладкое так и жужжат, так и пикируют, а мефистофельские скупки-ломбарды рассыпаны на каждом перекрестке. У любого столетия случается стабильный регламентированный период, в чей адрес справедливы слова «бывали хуже времена, но не было подлей». В XIX веке о таком писали Островский и Достоевский, в XX — Трифонов и Жванецкий, этот век опишут, вероятнее всего, Толстая и Кибиров — глаз у них алмаз, а лет не так много, успеют. Они и так нам заместо попов сегодня.

Лишь бы пафос гражданский не затянул — предшественники-то все боле по комической линии продвигались. Туда-сюда, забавная вещица для популярной антрепризы. Пустячок-с.

«Зимний вечер в Гаграх»

1985, «Мосфильм». Реж. Карен Шахназаров. В ролях Евгений Евстигнеев (Беглов), Александр Панкратов-Черный (Аркадий), Наталья Гундарева (Мельникова), Сергей Никоненко (балетмейстер), Александр Ширвиндт (диктор ТВ). Прокат 12,7 млн человек.

К наступлению года СПИДа и Горбачева стало очевидно, что все режиссеры американского поколения бэби-бума — безнадежные фантазеры. Рожденные тотчас после войны Спилберг, Земекис, Лукас, Карпентер, Данте, Кроненберг и все-все-все делали кино о ящерах, гремлинах, сканнерах, космолетах, кроликах Роджерах, мутантах и инопланетянах. Их стезя была будто зашифрована в немецкой фамилии вождя: Спилберг — град игр. И как все игрунчики страны растревоженного психоанализа, они целенаправленно сводили счеты с отцами. Ужасные родители истязали живую природу в «Гремлинах» и «Инопланетянине», изводили комплексами родню в «Назад в будущее», грехами юности обрекали детей на смерть в «Кошмаре на улице Вязов». Джедай Скайуокер в неприятии старших дошел до смертного боя на лазерных мечах с единокровным папашей Дартом Вейдером. Антиотцовство стало краеугольным камнем новой инфантильно-политкорректной идеологии: дети, игрушки, зверушки, нацмены, уроды, будущее — хорошо; родители, армия, государство, прошлое, спорт, здоровье — плохо.

Русские бэби-бумеры, напротив, поголовно исповедовали младоконсерватизм и пап своих очень любили. Соловьев, Михалков, Шахназаров, Балаян произошли из думающих семей и не питали к современности ни малейшего пиетета; все они снимали усадьбы, дуэли, фолианты, чаепития, «продлись, очарованье» и пушкинских наследников по прямой. «Классика, классика, ничего кроме классики», — тараторила молодая нимфоманка в «Черной розе — эмблеме печали», а есаулу Брылову чудились перед смертью унесенные ветром зонты с бахромой, кузины в шляпках да старый клавесин. Они не были плеядой, как предшественники: в семидесятые табачок явно пошел врозь, каждый реализовался в одиночку — тем интересней несговоренная склонность лучших к старине глубокой и антикварному зеркалу для современников. Их задачей и миссией стало связать расколотые времена, населив картины потомственными белогвардейцами, поэтами и царями, прослаивая рок-эпопею эйдельмановскими хрониками и воскрешая в современниках души убиенного государя и его блаженного казнителя. Дальше других в примирении вековых антагонизмов шагнул дважды дворянин государства российского (теперь уже, кажется, трижды) Н. С. Михалков — протянув прямой мостик меж элитой буржуазной и элитой большевистской, в один ряд поставив господ-товарищей Шилова, Котова, Потоцкого, Платонова, Толстого. С той же настойчивостью гнул свою линию эволюционист и стародум, тихий ненавистник прогресса, машинерии, радикалов и парвеню Карен кремлевский сын Шахназаров. Молодой рояль.

Его дебют «Мы из джаза» когда-то устроил всех. Старая диссида 60-х была помешана на саксофоне и белых штанах, возводя инфантильные баррикады из шейных платков и пластинок на ребрах, жвачное диско-поколение с радостью играло в ретро между итальянцами и «Машиной», охлос со слезой вспоминал свою чечеточную юность, у интеллектуалов только-только вошел в моду век эмансипе со шляпками горшком, платьями без талии, общей джазоманией и шорохом старых твердых дисков — все были рады. Номер «Старый рояль» стал одним из первых клипов «Утренней почты», а имя Ларисы Долиной впервые запомнили в связи с ролью джаз-сингерши Клементины в гриме из какао-порошка.

Два года спустя прослывший музкомедиографом молодой режиссер сделал следующий шаг, на сей раз твердо обозначив свои консервативные приоритеты. Осенью 85-го, на очередном сломе эпох, на экран вышел фильм «Зимний вечер в Гаграх». Большой советский стиль всегда естественно ассоциировался с курортом — тем бесклассовым кипарисным раем, ради которого и затевалось все. Белые аркады, пенный простор, фонтаны и аллеи, гомон чаек и пароходные гудки навеки связались с елейными руладами про голубку мою на квакающих от времени пластинках. К 80-м магия изумрудных городов у самого синего моря истаяла, запахи йода, изабеллы и галантерейных ухаживаний перебил горелый шашлык, — лучшего блюдца для ностальгической слезы придумать было трудно. Из тех времен затесался в современную шоу-данс-мельтешню бывший усач-гаучо, бывший степист на барабанах и бывший суперстар Алексей Иванович Беглов, ныне — третий дрессировщик диско-кордебалета, ворчливый реликт советской эстрады. Его объявили умершим в телевизоре, погнали взашей из программы, дочь не позвала на свадьбу, дело умирало, а в комиссионке блазнил замечательный прочный старый диван, на который все не хватало денег, — а дед упирался, ходил собранный и сердитый, с рукой в кармане, требовал куража и по ночам гулко орал «Га!» в пустое останкинское пространство, как ежик в туман, — чтоб доказать, что он здесь, вот он. И последней его надеждой на продолжение оказывался этот вот амбициозный балбес в красном галстуке на ковбойку, со сломанной ногой, корявой походкой и нулевым чувством ритма, желающий научиться степу и платящий по пять рублей за занятие. Так впервые вошел в кино Шахназарова постоянный мотив реинкарнации: переселения душ из африканских бушменов в московских школьников, из императоров в психиатров, а из графьев Призоровых в шустрил эпохи уличной коммерции и газовых баллонов. Среди муз электроники, цветных дымов, серебряных трико и взбалмошных повелительниц шоу-бизнеса (бесподобная пародия Натальи Гундаревой на гранд-даму поп-вокала Пугачеву) нашелся один кривоногий, желающий продолжить мертвое дело, перенять не только ного-месло, но и характер, норов, стиль: я не дрессированная обезьяна! Дуэт строптивого старика Евстигнеева, полностью перешедшего на роли стильных, несдавшихся гигантов прошлого: Ручечника, Преображенского, Никиты Демидова, — и открытого самим же Шахназаровым Панкратова-Черного, фатоватого, игристого, анекдотистого живца, — будто вспорол сливочный цинизм эры Юрия Антонова, последних годков дутого советского счастья с бас-гитарой и алой бабочкой. Как Куин и Челентано в «Блефе», О'Тул и Раш в «Трюкаче», Ньюмен и Круз в неснятом тогда еще «Цвете денег», они славили тигровый стиль и волшебную иллюзию, томное изящество и забытый вкус, завод и кураж, неведомые расслабленному электронному неодекадансу.