Читать книгу "Прорыв начать на рассвете - Сергей Михеенков"

– Можно я тебя одену? Как братика. Ты ж теперь мой братик? Правда? Будешь заступаться за меня. А то ребята дразнятся – дура, дура… Ты их поймай и отлупи, чтобы больше не дразнились. Ладно?

Воронцов кивнул и послушно вытянул вперёд руки. Она ловко, со смехом, накинула на них гимнастёрку, потащила вниз, через голову. И, когда он перехватил гимнастёрку ремнём, она, радостная, выскочила на середину деревянного настила и запрыгала:

– Командир! Командир! Командир!

Старуха изредка смотрела поверх стареньких очков на забаву Гели. Потом сказала тихо, чтобы слышал только Воронцов:

– Понравился ты ей. Теперь будет ухаживать за тобой. Братик у ней был. Маленький совсем помер. А вот помнит же. Родителей не помнит. А брата забыть не может…

После полудней сверху спустились работники. Воронцов взглянул на них и сразу понял: все из бывших красноармейцев, все, видимо, как и он, из леса. Командовал ими один, уже в годах. В петлицах его остались тёмные отметины от сержантских треугольничков. Молча сели за стол. Посматривали на него. И он видел в их взглядах ответное понимание. Сержант, по праву старшего, разделил хлеб. Всем поровну. Свою пайку получил и Воронцов. Эх, как хотелось ему тут же откусить от скибки хотя бы половину, хотя бы краешек, чтобы потом, в ожидании чашки щей, чувствовать хлеб во рту, обволакивать его слюной и так, нежно прижимая языком к нёбу, медленно растворять его, как сахар… Напротив уселась Геля. Все сразу заметили её интерес к курсанту. Но никто ничего не сказал. Когда Воронцов съел хлеб, Геля подложила ему свою скибку. Но он не посмел её взять. И старуха погодя сказала:

– Возьми, возьми. А то обидится.

Воронцов съел и Гелин хлеб. Она наблюдала за ним и от удовольствия сопела.

После обеда пришёл Захар Северьяныч и позвал Воронцова:

– Пойдём-ка, курсант, поможешь мне сеть потрясти. Вечером Марья ухой вас кормить будет. Да и в управу щучек надо отвезти. Свеженьких. Начальству угодить надо уметь. Так-то, мил сокол… Тогда и твои дела в гору пойдут, а не будут под горкой валяться. Всякое дыхание любит даяние. Хоть он и немец, хоть он и свой кобель сиволапый.

Они поднялись на плотину. К досчатой пральне, где бабы полоскали бельё и где старуха Марья с Гелей, должно быть, стирали его одежду, были зачалены две плоскодонки.

– Странная у вас деревня, – как бы между прочим заметил Воронцов, разбирая вёсла.

Мельник отреагировал не сразу. Указал, куда плыть, и, глядя мимо Воронцова, сказал:

– Странная… Чем же она странная?

– Кругом война. Люди, как безумные звери, друг за другом гоняются, друг другу в темя метят… А у вас тишина. Как в нейтральном государстве.

Мельник задумчиво сдвинул брови, взглянул на Воронцова:

– Устал от войны? Устал. Вижу. Все устали. У нас тут летось тоже было… И мы натерпелись. Вначале ваши оборону заняли. Потом германец вошёл. А потом, когда мужики наши с фронта домой пришли, мы самоуправление ввели. Немцы ушли. А ваших, партизан, мы не пускаем. Народ зажил! Ну, там налог и прочее… Оно не тянет. Народ отрабатывает. Но не так же, как при колхозах, чтобы всё подчистую – в закрома родины… Бабы детей рожают. Дети не голодают. В школу ходят. Милиция своя. Если какой выродок завёлся, мы его тут же, как хоря…

– Беспечно как-то живёте. Вот, к примеру, я вам совершенно незнакомый человек, а вы со мною, без охраны, по озеру плаваете.

Мельник засмеялся.

– Твои глаза, курсант, говорят больше, чем твои слова. А ещё твои глаза говорят о том, что ты понимаешь, где добро, а где зло. Беспечность наша только с виду такова. Но стоило тебе проявиться, как нам уже и сообщили, где ты прошёл, куда путь держал. И стоит тебе, мил сокол, не туда веслом шевельнуть, как откуда ни возьмись, вот она, пуля к тебе прилетит. Ты её и ждать не ждал, а она – прилетела… Так что немцам пока не до нас, а партизанам и в дальних лесах простору хватает. Они в других деревнях кормятся. И мы туда пока не лезем.

Воронцов подгрёб к крайнему шесту, к которому была привязана сеть, развернул лодку кормой. Поплавки, вырезанные из сосновой коры, уже играли.

– Гляди, ходуном ходит! Рыбка тут есть.

Мельник вынимал сеть, выпутывал окуней и щук, расправлял полотно и опускал его обратно в тёмную воду, кишащую мальками. Щук попалось много, в основном небольших, килограмма по полтора. На другом крыле в сети обнаружилась порядочная дыра.

– Во, видал?! Ушла! Уже не первый раз… Голова пролезет. Подгреби-ка поближе…

Мельник вытащил край сети в лодку, встряхнул её, расправил порванное место на коленях, посадил на нос пенсне, достал из кармана пиджака клубочек просмолённых ниток и приступил к починке.

– Опоздали мы, – качал он седой крупной головой. – Надо было чуть пораньше… Ушла. Теперь, мил сокол, сетью заниматься будешь ты. Пока у тебя нога не зажила, пока сил не набрался, оставляю тебя при мельнице, при Марье. Она тебя быстро откормит. Но, потому как у нас никто даром не ест, будешь сеть сторожить. Трясти её надо три раза: утром, в обед и вечером. Утром – пораньше, когда солнце только-только встанет. А вечером – на закате. Рыбу доставлять на ледник. Я скажу, куда. Сдавать будешь по накладной. Там у меня кладовщица – баба-яд. Но и ты за ней следи. Чтобы весы правильно стояли. Снулую рыбу клади отдельно. У которой чешуя поползла и глаза побелели, кидай в воду. Её раки и налимы подберут. Им тоже чем-то питаться надо. Я тебе плетуху дам. Рыбу сразу в плетуху, переложишь крапивой и – на ледник. Одну щучку, утрешнюю, будешь доставлять моей хозяйке. Вот такой порядок. Так что мы тут коней не едим. Кони должны в поле работать. Понял, как мы живём?

– Понемногу понимаю.

– Вот так, мил сокол. Нравится?

– Спасибо, что в лагерь не сдали.

– В лагерь… Нынче полнарода в лагерях. – Мельник обрезал ножом нить, полюбовался на свою работу и бережно, чтобы не зацепить за корму, опустил край залатанной сети в воду. – Из одних – в другие. Я ведь тоже в лагере побывал. По «пятьдесят восьмой». Было дело. Княж-Погостский пересыльный пункт. А потом – зона. Сосны там высоченные, ровные, как мачты. Не то что наши. Много тех сосен мне попилить довелось. Потом – добровольцем на фронт. Под Брянском в окружение попали. Остальное ты понимаешь. Я слыхал, ты из тридцать третьей?

– Да.

– Есть у нас и из тридцать третьей. Ты о Профессоре ничего не слыхал?

– Нет. Кто это?

– Доктор тут один. Приходит иногда. Ты его увидишь. Но постарайся на глаза ему не попадаться. И ни в коем случае не говори, что ты из тридцать третьей. Скажи, что десантник. И всем так говори. Десантник. Если немцы дознаются, что ты из тридцать третьей, заберут. Вот так, мил сокол… У нас не пропадёшь. Если не оплошаешь сам. А туда лучше не попадать. Там потаскают, потаскают и – в Издёшково, за проволоку. – И мельник покачал головой: – Ох, сколько весной коней попропало! Сколько их порезали! А кони какие! Только на племя таких коней. Что жеребцы, что кобылы. Весь лес копытами да требухой был завален. Кавалеристы уходили. На запад куда-то шли. Слава богу, нас не тронули. Обошлось.