Читать книгу "Подмены - Григорий Ряжский"

Кой-какие отношения с Богом у Дворкина имелись, но так и не сделались выверенными вплоть до его окончательного возмужания. Отец, Наум Ихильевич, подобные разговоры с сыном вообще не заводил, в смысле про Бога, про всё вокруг или около него. Сам был, ясное дело, чистокровный еврей, однако далеко не это неудобное для жизни качество определяло жизненные пристрастия отца. Божественное начало в человеке – именно так он, не говоря слов впрямую, время от времени давал понять сыну – не обязательно есть непременность веры в любого истукана, будь тот носителем православия, иудейства или же какой-либо индуистской шестирукости. Божественность – непреложный закон эволюции, полагал отец, это не более чем обыкновенные здоровые молекулы, сложенные организмом в определённом порядке, отвечающем за единственно верное функционирование внутренних человеческих систем. Иными словами, это нечто вроде мягко действующего слабительного для души, без которого с лёгкостью можно обойтись, если ты изначально обеспечиваешь правильным и здоровым продуктом свою сердечную сумку. В итоге – всё, что находится за гранью общепринятой морали, совести, поведенческих начал и психологии разума в его самом общем аспекте, не следует считать в человеке духовным. Такое определение сакральной божественной сущности отлично укладывалось и в теорию Моисея относительно испускающих и распознающих излучение железо-атомных антенн, в немалой степени определяющих мысли и поведение нормального человека. И потому, с учётом такого ментального единства сына и отца, вопросы прямой веры, как и религии в целом, тихо отваливались в сторону за общей дальнейшей ненадобностью. Для прокладки необходимой жизненной лоции обычно хватало и собственного ресурса, никоим образом не подключённого к постороннему, а тем более к потустороннему источнику подпитки сердца и головы. Таким образом, храмы, костёлы, синагоги и прочие заведения для отдачи несуществующего долга, неизменно оказывавшиеся на периферии разума, существовали для обоих лишь в качестве культурно-независимых архитектурных единиц, ласкавших глаз или же беспокоящих ухо, если, к примеру, неважно спал, а колокольный обстрел, затеянный к утрене лохмачами в чёрном, превысил все возможные децибелы. Такая же опасность, с учётом новой житейской географии, оставалась и теперь, однако Моисей не разрешал себе об этом думать, будучи изначально настроен лишь на хорошее и позитивное.

Всё, что окружает нас, думал он, включая веру в Бога, кому это, конечно, нужно, также есть и внутри нас, в нашей душе, являющейся прямой частью, естественным продолжением нормального телесного устройства, и потому хаос вокруг нас точно так же создаётся внутри нашего тела и, как части его, души, наиболее чуткой и отзывной сердцевины. Ну а тяга его к Верочке со временем уйдёт, продолжал размышлять он, перебрасываясь с одной близкой ему темы на другую, соседнюю, и вполне возможно, другого мужского позыва просто не возникнет вообще, совсем, абсолютно. Отчего-то такое невесёлое представление о будущем уже не пугало его и не заставляло сосредоточенно обдумывать иные варианты для правой ладони, какую он серым предутренним часом привык заводить в тёплую, чуть склеенную сном влажную промежность жены, готовясь к тому, что ещё миг-другой, и его мужское нутро начнёт истекать соком лихорадочной страсти. Но только знал и то, что когда страсть та, внезапно начавшись, разом вдруг опустошится, то ещё через пару-тройку минут от неё не останется и слабого послевкусия – одна лишь животная сытость и лёгкая ноющая усталость в области спины. Теперь же менялась сама доминанта, когда-то прочно занимавшая в дворкинской жизни первостепенное место. Отныне с гением теормеха и сопромата соседствовал какой-никакой, а Бог, больше, правда, пригодный для православных, но зато и обитающий не далее чем через дорогу. А был бы Бог другим: черноволосым, лукавоглазым, с точкой во лбу, раскосым по-буддийски, натурально иудейским или же был бы он Богом не напрямую, а, скажем, пещерным духом первобытного человека, то, наверно, для приятного соседства подошёл бы и он. Любой из них, так или иначе, имел бы при себе багаж, и главнее прочего в этом багаже наверняка было бы человеколюбие, единое для каждого и одно на всех, за которое в первую очередь и ответ держать. И эта мысль грела Моисею нутро, которое, остывая день ото дня, сжималось в неясной перспективе устройства общей жизни вместе с маленьким Гарькой, великодушной Анной, но уже без озлобленно-тоскливой Верочки в паре с лицемерно-угодливой княгиней.

К моменту их возвращения из Свердловска Дворкин успел перевезти с Каляевки на Елоховку лишь мелочовку и кровать, которую временно уступил мачехе. Оставалось лишь дождаться контейнера с имуществом, расставиться, развесить для уюта какие-никакие картинки, получить на руки бумаги об опекунстве, после чего забрать Гарьку, довезти остаток вещей, прописать всех на новой площади и начать жить новым укладом.

О Вере всё ещё не было никаких сведений. Он так и не знал, ушла ли она просто или же конкретно к кому-то. Княгиня об этом не заговаривала, будто тема отсутствовала как таковая, из чего Моисей сделал вывод, что та или получила от дочери указания, или же просто не была посвящена в её тайные внесемейные дела. В любом случае, такое неприличное, если не сказать больше, исчезновение из его жизни бывшей жены вполне органично вписывалось теперь в летопись истекшего супружества, если повести обратный отсчёт и взглянуть на совместно прожитые годы уже чуть с иного ракурса. И ещё Моисей Наумович плохо представлял, как он поведёт себя, когда Вера Андреевна с матерью вознамерятся увидеться с Гарькой и каковой станет регулярность проявления подобных желаний с той стороны. Ему что же, улыбаться теперь придётся, соорудив для них новый образ необиженного дедушки-гуманиста? Или, наоборот, демонстрировать обиду и суровость, всякий раз намекая лицом, что визит дам или их свидание с ребёнком в любом ином варианте может сделаться последним, если он только того пожелает?

Эти последние перед началом новой обязанности дни Анна Альбертовна посвятила углублённому знакомству со столицей. В первое же московское утро упорхнула в Пушкинский музей, чтобы, пробыв там день, плавно перекочевать в Третьяковку, которую заочно знала если не наизусть, то, во всяком случае, близко к оригиналу.

На третий день за окном стало бу́хать начиная с раннего утра, и первое, что пришло Моисею Наумовичу в голову, – маклер-татарин его-таки обманул, подсунув чисто православное жильё и не донеся до него всей разящей правды о роли колокольного грома в жизни обычного человека – еврея-безверца и вообще принципиального атеиста в смысле любой веры. Наверно, и прошлые жильцы уехали отсюда, измученные бесконечными праздниками, утренями и обеднями, бросив эту приличную квартиру в недурном районе, с телефоном, выносным мусоропроводом и пешей близостью к «Бауманской». Однако дело было сделано – следовало привыкать к тому, что сами же заимели на свою голову. Анна, наоборот, лишь радовалась такой близости к храму, поскольку в Бога, хотя и не до синяков на груди, верила, о чём не преминула сообщить Моисею в первую же минуту, как только за окном гостиной обнаружился Богоявленский кафедральный собор. Первое, что она спросила после того, как вдоволь насмотрелась на кресты и купола:

– Покрестим Гариньку, Моисей? Нужно-то всего ничего: рубашечка крестильная, белая, пелёнка для маленького и полотенчико. А о крестике я позабочусь.