Читать книгу "Германский вермахт в русских кандалах - Александр Литвинов"

Приблизительно Пауль понял, что именно старая женщина высказала, и молоток опустил на замахе. И на шляпку гвоздя загляделся, теряя приятный настрой.

А свекровь обратила внимание на ноги его в серых, сухих мозолях и в трещинах пятки:

— Во ноги как ухайдакал! Срам один. Господи милостивый, как мордуют людей! Может, и за грехи, дак годи уже, довольно…

Через пару минут она кинула Шварцу ботинки добротные:

— Обувай вот… Как там тебя?

— Пауль это, мам! — выбежала Лиза на крыльцо. — Ты ему ботинки Петины даешь, а ему ж нельзя носить наше. Русское им нельзя. Я уже давала, дак не берет. Ферботен, говорит.

— Йа, йа! Ферботен, ферботен, матка! — подхватил Шварц и головой покрутил. Было видно, что ему очень хотелось эти ботинки обуть. Неважно, что их когда-то носил Лизин муж, русский солдат, на войне убитый немцем каким-то. Пауль обул бы их с радостью, но есть запрет: плененный враг отбывать обязан наказание за преступления кровавые той армии, в которой был солдатом, и должен оставаться в той же форменной одежде, в какой он в Советскую землю вломился.

— Ну, дак хоть ему френч залатай, раз нельзя нашу обувь носить, — пробурчала свекровь недовольная. — И штаны на нем — латка на латке! Дак заштопай, ти что…

Город строится

О! Майн либер Готт! Наконец-то немцев переодели! Вместо тряпья, что было когда-то формою вермахта, одели их в темно-синие комбинезоны. На голову — кепи такого же цвета. А вместо колодок тех самодельных, «на березовом ходу», — дали ботинки добротные с кожаным верхом.

И ежемесячно каждый теперь расписывался в ведомости денежной и знал, сколько советских рублей, заработанных созиданием, на его имя в сберкассу пойдет и сколько получит он на руки перед отъездом в свою Фатерланд.

Основное строительство в городе велось на промышленных объектах. И на каждом объекте теперь работали немцы.

И если раньше колонны унылых, не в ногу бредущих людей горожанам казались безликою массой, в которой каждый был неразличим, потому что потребности не было в этом, то теперь эти немцы воспринимались иначе.

На стройки являлись уже не просто гансы, фрицы, вальтеры, но Гансы, Фрицы, Вальтеры! Потому, что каждый стал необходим, как исполнитель работы специальной, входящей в общее дело.

И каждый немец стал заметен. В нем горожане человека разглядели. Теперь имя каждого немца зазвучало, хоть подчас и на русский манер.

И стали немцы улыбаться чаще. И возникла у них потребность русские слова запоминать и выражения, чтобы те, с кем работаешь, и тебя понимали.

С немцами в помощниках возрождалась промышленность города.

И только вздыбленные руины городских кварталов, как забытые могилы, все еще бурьянились и безжизненно молчали. Лишь иногда, разбуженные ветром, угрюмо гудели арматурой изувеченной да неуютными дождливыми ночами выли голосами бездомных собак и кошек. Было там сумно и пустынно.

Но вот на руины кварталов перебросили женщин. Наших, стожильных советских женщин! Всегда их бросали туда, где было все непосильное и неподъемное! Бросали безжалостно, как что-то чуждое всем, но живучее, не имеющее права в нечеловеческих условиях труда и быта погибнуть или сломаться, как способна ломаться очень ценная техника железная!

С молодым задором и творческой выдумкой, после обучения в училищах ФЗО, на стройки пришла молодежь.

И кварталы домов подниматься стали, вырастая из руин и пепла.

С пуском электростанции в дома и бараки пришло электричество.

Город строился в радостном темпе. На глазах у людей росли этажи. Увлеченный всеобщим подъемом, трудился каждый на месте своем, с терпением нужду переживая, как временную неурядицу, потому что мечтою желанной его будущее согревало.

Вальтера повысили в должности, и теперь его рота успешно строила бойлерную станцию и прокладывала нити инженерных коммуникаций.

Как-то к бойлерной на черной лошади и бричке черной подъехал Берман-герой. Немцы, как дети, проявили интерес к нему, будто век не видали камрада, хотя в лагере деться некуда друг от друга. Интерес этот вызван был тем, что Бермана переодели. На нем был темно-синий комбинезон и такого же цвета кепи, а на ногах добротные рабочие ботинки. И работал он теперь в ветеринарной лечебнице и был несказанно доволен. Одно было плохо: он не знал ничего о семье своей, затерявшейся в Гамбурге перед самым налетом англоязычников.

— Сейчас радио сказало, что в Венгрии на выборах победили коммунисты, — пришел с новостью бригадир монтажников Суровикин. — Скоро вся Европа будет нашей. Во дела! Туда-сюда, и вы домой поедете. Будете сами решать, какую Германию строить.

— Нам решать? — закрутил головой Берман. — Нам? Нет… Немец будет хотеть, а Сталин будет смотреть? О-о! Такой нет никогда… Сталин будет хотеть! Сталин будет говорить! А немец будет делать стойка «смирно» унд рука под «козырку».

— Я бы поспорил с тобой на бутылку, дак ты ж убежишь в свою Германию, — пошутил Суровикин.

А Мюллер Фриц, в составе бригады городских рабочих, трудился электрогазосварщиком на теплотрассе. После тупой и опротивевшей долбежки на руинах — эта работа была настоящая! Примерно такая же, что была у него в Фатерланд на заводе Volkswagen-Stadt DS KDF Wagens до призыва в вермахт!

С Фрицем теперь Валерик встречался не часто: были заняты оба. Фриц — настоящей работой, Валерик — походами в лес за грибами да ягодами.

А Себастьян напросился работать на лошади возчиком, за что девчата из ФЗО прозвали его подводником. И на вопрос непонятливого поясняли:

— Дак на подводе ж работает!

И добавляли задиристо:

— Рыжий!

Руководить Строительно-монтажным правлением, в котором трудились Валеркины немцы, был назначен Иван Кузьмич.

Как-то на перекуре Кузьмич спросил Фрица:

— Вот ты скоро, наверно, уедешь домой, а мне хочется знать, что тебя удивило у нас? Удивило же что-то тебя, а, Фриц?

— О, йа, йа! Удивило, удивило, Кузьмич! Кушать нету, хата нету, абер колыска, колыска, колыска! Киндер, киндер, ребятенка, елки-палки! Русиш фрау — дас ист гут матка!

— Ну, это, брат, дело такое…. Вот вернетесь домой, и у вас будут те же колыски и ребятенки! В этом деле, наверно, бабы везде одинаковы. Хотя, вряд ли… Наши русские бабоньки на плечах своих вынесли все: и детей, и войну, и страну… Какая баба в мире способна на это?

И себе же ответил:

— Да никакая! Только женщины наши способны так безоглядно собой рисковать. А пожалуй, и жертвовать…

И добавил раздумчиво, вспомнив что-то свое:

— Сознательно и безоглядно жертвовать собой.

А Мюллер Фриц утаил, при себе оставил самое искреннее. Не признался, что этот народ и эта страна с каждым днем становятся ему милее.