Читать книгу "Ёдок. Рассказы - Виктор Мельников"

– Рвём!

И мы рванули вниз по лестнице.

2014 год

Близ Советской Гавани

1

Голос повторяет:

– Смени цифры, смени цифры, смени цифры… Огонь спишет корабль…

Рассветает. Кто-то ещё спит – семь тридцать утра; я проснулся в пять.

Прошедший день был серый и пасмурный, без снега. И вряд ли можно ожидать чего-то другого от наступившего дня. Мороз и снег редкость в этих краях, хотя на календаре 14 января, 1993 год. Такие пасмурные дни в Шкотово (23, 17 или 25…) случаются часто, Японское море штормит, двухметровые волны накатывают на берег, а повышенная влажность с ветром даже при плюсовой температуре пронзает до костей, любая тёплая зимняя одежда превращается как бы в летний наряд. В такие периоды мысли о бесконечности мирового океана, о его глубине и ширине превращаются в пытку, я утопаю в синих водах, иду ко дну, где и остаюсь вместе с кальмарами, креветками, морскими огурцами, русалками и морскими дьяволами.

Залив Стрелок. Одного взгляда на авианосец «Новороссийск» с любой точки посёлка в день и час, подобный нынешнему, достаточно для того, чтобы привести меня в состояние экстаза. Я влюблён в этот огромный корабль, влюблён больше, чем в Ирину, свою жену. Хотя, были периоды, года два назад, я бы так не сказал. Может, я вру, но Ирина – балласт, я считаю, женщина, не способная быть причалом для военного моряка. Неустроенность быта, маленькая зарплата и долгая разлука – коробят её, она злится, кричит, ругается, плачет… и засыпает мёртвым сном. Я же не сплю: потрёпан, истощён, раздавлен, выбит из колеи.

Старенький «нисан» ждёт во дворе съёмной лачуги – подарок, можно сказать, рыбаков за бесценок. Я сажусь за руль и уезжаю прочь из дому, сбегаю то ли от себя, то ли от жены, не знаю. «Нисан» натужно ползёт в сопку, слева от меня залив, и «Новороссийск» хорошо просматривается из окна автомобиля, видна даже взлётная палуба, как будто я не еду, а лечу на вертолёте, специально осматриваю корабль с высоты птичьего полёта, чтобы лучше запомнить эту двухсот семидесяти трёх метровую громадину.

Сегодня я должен находиться на службе. Впервые – я здесь, на берегу, а не там. Конфликт с женой, очередной, сотый или тысячный – какая разница! Но я впервые не пришёл на берег и не сел на катер, который с мая 1991 года регулярно меняет нас, служак, на боевом посту. Два года на якоре – это тяжело для меня. Плюс неспособность Ирины справиться с лишениями и невзгодами, так сказать, свалившимися в один миг не только на меня и мою семью – все находились на одном корабле, и некоторые поднимали если не панику, то истерику.

Я остановил машину. Закурил. Ещё раз посмотрел на корабль. Три глубокие затяжки – сигареты нет, китайское кислое дерьмо! Завёл двигатель, развернулся и поехал обратно.

Соседка по двору встретила меня.

– Что случилось? Опять поругались?

– Да, – согласился я.

– Она, кажись, собрала чемоданы и уехала. Волга такая старая забрала её.

Это была машина мичмана Михаила Рязанцева. Я догадывался.

– Двадцать первая модель?

– Ой, я не разбираюсь. Белого цвету, скажу. Точно.

Да, это был он.

Я потёр лоб рукой. Всегда так делаю, когда волнуюсь.

– Помощь тебе нужна, Дима, – сказала соседка. – Говорю, как бывшая жена военного моряка, прожившая в браке тридцать лет. И эта помощь должна исходить от женщины, любящей и верной.

– Ну, ну, – шепнул я.

– Дам я адресок одной местной бабки, сходи к ней. Поможет. А то я вижу совсем ты разбитый какой-то. Успокойся. И найди себе другую женщину. Не убивайся по этой.

– Хорошо, – ответил я, а сам снова подумал об Ирине.

Соседка сунула в руку записку, и я пошёл в дом.

Разбросанные вещи валялись везде. Я собрал их, и я был в отчаянии.

Самогон, купленный в соседнем дворе, скрасил холодный серый день и вечер. Я прижимался к холодному стеклу окна, смотрел на море, видел очертания корабля в вечерней дымке и плакал. Во мне боролись два чувства: злость закипала, а остаток любви пытался испарить искусственную ненависть – видимо, я любил Ирину, и я ей прощал этот побег, оправдывал его. Если бы она вернулась, я бы не сказал ей ни слова.

Записка валялась на столе, уже скомканная, готовая пойти в мусорное ведро. Я не верил в чертовщину и в мистику.

– Бабка-повитуха! Ха-ха! А чем чёрт не шутит! – рассмеялся я.

2

Голос повторяет:

– Смени цифры, смени цифры, смени цифры… Огонь спишет корабль…

Бодун. За окном рассвело. Та же серость осталась. Стайка чаек пролетела над морем. В доме было холодно, меня знобило. Остатки самогона в двухлитровой банке были так кстати. Я похмелился. Закусил консервами «камбала в собственном соку», которые выдавали на сухой паёк. Ещё раз похмелился, и ещё раз… согрелся. Помещение наполнялось теперь не только теплом, но и розовым мерцанием и ароматом полевых цветов. В голове появилась ясность сознания, пришло понимание случившемуся.

И вдруг меня изумило и ужаснуло похуистическое безразличие к службе. Я должен был сегодня обязательно попасть на авианосец, оправдаться – как нелепо звучит это слово, – но я не хотел. Не рвался, как прежде, в бой. Хотелось оставаться на месте: команду «смирно» отдал командир корабля, а «вольно» – это приказал я сам себе.

Музыка стреляла из правого виска в левый висок – это была не боль, – барабанные перепонки сделались динамиками. В таком настроении я запел песню. Любэ.

– Атас! – кричал я. – Атас!

Я выглядел совсем другим человеком. Никаких признаков паники не было. Это была песня, да. Почему-то я помнил только одно слово, и я не заметил, как перешёл на другой язык, понятный любому военному моряку:

– Васор! – надрывал я горло. – Васор!

Потом всё внезапно оборвалось. Я взирал куда-то в пространство и этот взгляд со стороны мог бы показаться кому-то диким. Я мог совершить что-нибудь драматическое, например, разбить окно, в котором видел «Новороссийск» или разбить китайские электронные часы на руке, ударив циферблатом об стол.

И меня вырвало. Я еле-еле успел выбежать наружу из дома. Холодный порыв ветра в лицо и освобождённый желудок явились тем самым освобождением, которого я ждал.

Туалет на улице. Я добрёл до него. Спустил последние остатки яда, оставшиеся в моче. Бредя назад, неожиданно вспомнил свою первую встречу с Ириной. Чувственная вальяжность придавала ей сходство с кошкой. Неторопливые движения, и хрупкое, земное тело. Тонкий голос звучал словно колокольчик. И она, как говорится, была создана для этого занятия, хотя не казалась конченной шлюхой, готовой отдаться в первый день первому встречному. Но так получилось, однако. Она тронула меня рукой сама, а я давно уже был готов.