Читать книгу "Невольники чести - Александр Кердан"

Потому, когда после доклада о прибытии комиссионера тот переступил порог, Кошелев встал из-за стола и прошел ему навстречу. Пожал Хлебникову руку, как равному. Вгляделся в лицо — вид у Кирилла после перенесенной болезни был неважнецким.

— Рюматизм проклятый замучил, ваше превосходительство… — так объяснил состояние здоровья смущенный высоким вниманием Хлебников.

— Да-с… рюматизм — штука скверная! — согласился генерал. — Но смею вас уверить, уважаемый Кирилла Тимофеевич, есть вещи пострашнее оного недуга… Предательство, например…

— Не понимаю вас, ваше превосходительство… Вы говорите с позиций философских или же что-то конкретное имеете в виду?

— Сейчас поймете, милостивый государь… Да вы присаживайтесь…

Подождав, пока комиссионер, преодолевая боль в суставах, устроится на стуле, губернатор поведал ему все, что узнал от капитана Федотова. По мере его рассказа лицо Хлебникова то и дело менялось: то заливалось пунцовой краской, то приобретало бледно-зеленый оттенок. «Не грохнулся бы в обморок Кирилла Тимофеевич», — подумал генерал и постарался поскорей закончить рассказ:

— Вот такой пасьянс, Кирилла Тимофеевич! А вы, помнится, хлопотали за сего Плотникова… Прав, выходит, был граф Толстой, утверждая, что сей холоп — отродье варначье и доверия к нему быть не может…

— Ах, ваше превосходительство, — едва выговорил Кирилл, — в голове моей все смешалось… Не могу поверить, чтобы Абросим так поступил со мной…

— Увы, Кирилла Тимофеевич, сам Христос и тот ошибался в своих учениках, а мы — простые смертные, тем паче от ошибок не застрахованы… У капитана Федотова на руках все свидетельства тому, что вас оклеветал… Я лично в том ничуть не сомневаюсь… Вас оклеветал человек, коему вы доверились полностью!

Видя, что комиссионер совсем поник головой, генерал продолжал как можно более бодрым голосом:

— Конечно, я не полномочен отменить распоряжение полицейского ведомства, но лично буду ходатайствовать перед сибирским генерал-губернатором и государем о проведении самого тщательного разбирательства по вашему делу и о смягчении вашей участи по дороге в Санкт-Петербург… И еще, как токмо определится судьба моей супруги… — здесь голос генерала осекся, — я отправляюсь в действующую армию… Война, думаю, будет страшной… Мы вряд ли увидимся с вами боле… В знак моей признательности и уважения прошу не отказаться принять сию книгу, — Кошелев взял со стола «Карманный оракул» Бальтазара Грасиана и протянул его вставшему со стула Хлебникову. — Эта книга очень дорога мне. Надеюсь, и вам, с вашей тягой к знаниям, она поможет в трудные минуты не потерять себя… А теперь прощайте… — добавил генерал устало и опустился в кресло так, будто выполнил непосильную работу.

Кирилл спрятал подарок в карман сюртука и удалился, полный самых пасмурных дум и чувств.

Когда он проходил мимо двери будуара генеральши, которая, если верить нижнекамчатским сплетням, была серьезно больна, вдруг кто-то негромко окликнул его дребезжащим старушечьим голоском:

— Господин, господин…

Повернувшись, Кирилл узнал ключницу Пелагею. Сморщенная, как сушеный гриб, физиономия старухи была в этот момент растянута подобием улыбки. Старуха, поманив Кирилла за собой, приоткрыла двери комнаты, в которой он так мечтал очутиться хотя бы один раз.

5

— Здравствуйте, Кирилла Тимофеевич! Не чинитесь, проходите, — тихим, изменившимся голосом встретила комиссионера Елизавета Яковлевна.

Когда Хлебников приблизился к постели и присел на краешек стула, Кошелева едва заметным движением руки отослала прислугу. Затем с ощутимым усилием проговорила:

— Не скрою, я ждала вас… Хотела попрощаться и поговорить с глазу на глаз…

«И она уже знает про мой позор… — грустно подумал Кирилл, — наверно, жалеет… Да к чему мне теперь жалость?»

Но Кошелева заговорила об ином:

— Вы, Кирилла Тимофеевич, много сделали для меня… Нет-нет, не отпирайтесь, я знаю… Вы, пожалуй, в здешних краях мой единственный верный друг, и я… Я не могла уйти, не сказав вам… Да-да, я скоро умру… Не пытайтесь переубеждать меня, это не имеет смысла…

Кирилл, еще не пришедший в себя после беседы с губернатором, не сразу осознал смысл сказанного больной женщиной. Пригляделся. На самом деле, от былой Елизаветы Яковлевны почти ничего не осталось. Улыбка вымученная, в голосе — тоска, и только интонация — искренняя, неподдельная — говорила Кириллу, что перед ним — она, давняя его любовь.

Елизавета Яковлевна разгадала взгляд Хлебникова:

— Что — изменилась?.. Вот видите, я говорю вам правду…

Кошелева, несмотря на кажущееся спокойствие супруга, на ободряющие прогнозы лекаря, чувствовала, что дни ее сочтены. Может быть, счет идет даже не на них, а на часы. Как это ни странно, страха в ней не было… Если можно выразить одним словом то, что было сейчас в сердце генеральши, то это — покаяние. Хотя в чем и перед кем? Лиза сама в последние дни не раз задавала себе этот вопрос.

«Виновата ли я, что поддалась своему чувству и открыла сердце тому, кого давно люблю? — думала она. — А может быть, моя вина в другом, в том, что я не смогла связать свою судьбу с ним, а согрешила перед святым алтарем, поклявшись в верности другому? Поклялась и нарушила эту клятву… И болезнь моя не что иное, как расплата за сие преступление, за ошибку… Но разве любовь может быть ошибкой? Ведь как сказано в Святом писании: Бог — это любовь… Вот ведь Кирилла Тимофеевич, он любит меня беззаветно уже много лет и ничего не ждет взамен, ничего не просит, разве что — ответного чувства… Но коль не могу я дать ему таковое, счастлив одним тем, что сам способен любить… Разве же такая любовь — не Божья заповедь? Или граф Федор Иванович… К нему так же, как Хлебников ко мне, я потянулась всей душою… Ради него смогла пережить весь этот стыд, коий и не стыд вовсе, ежели любишь… Один лишь Павел Иванович, добрый и славный… Разве заслужил он такое? Да и сама я думала ли, что так поступлю с ним? Нет, нет и еще раз нет! Не помышляла кого-то обидеть! Только вот сердце… Оно часто не послушно ни чувству долга, ни доводам разума…»

Обо всем этом и хотела Кошелева поговорить с Кириллом, для того и позвала его. Но разговор вышел совсем не таким.

— Вы добрый человек, Кирилла Тимофеевич, — заметив сострадание на лице комиссионера, печально проговорила она. — Вы поймете и не осудите меня, ежели не осудили прежде… Я знаю сама: я кругом виновата… Перед Богом, перед Павлом Ивановичем, перед вами… Нет-нет, не перебивайте меня, пожалуйста, лучше простите в сердце своем…

Тут Кошелева закашлялась и поднесла к губам платок. Тяжело отдышавшись, спросила:

— Я ведь могу рассчитывать на ваше прощение, друг мой? — что-то похожее на кокетство, неуместное в такой обстановке, промелькнуло в ее тусклом голосе.

Но Хлебников не заметил этого. Его пронзила жалость к Елизавете Яковлевне, некогда такой грациозной и прекрасной, а теперь обреченной на смерть в этом глухом провинциальном углу… К состраданию примешивалась и досада на себя, отвернувшегося от Елизаветы Яковлевны после встречи в саду петропавловского коменданта. Тогда, когда кумир его вдруг рухнул, Кирилл обвинял ее в легкомыслии и неверности… «Да кто дал мне право судить этого ангела, если я и самому себе судья неважный?» — запоздало терзался он. Все это прорвалось теперь в бессвязном лепете: