Читать книгу "Только ждать и смотреть - Елена Бочоришвили"

Отец говорил, что “наверху” совершенно не знают, как люди “внизу” живут. Не видят – или не хотят видеть? – что на одну зарплату не прожить. Начальники не вылезают из своих кабинетов, из персональных машин, с дач. Строгают друг у друга цитаты, а жизнь идет своим чередом. Этакое номенклатурное общество внутри общества, без всякой связи друг с другом. Отец приводил сравнение, которое мне сейчас нелегко повторить.

“У меня создается впечатление, – говорил он, – что голова отрывается от тела”.

Мой отец много работал. Брежнев выступал с высокой трибуны, его слова подхватывали ораторы по всей стране. Любой брежневский доклад надо было обсудить, одобрить и поддержать. Выбрать к каждому выражению эпитет. У отца на железном сейфе сбоку был приклеен список наречий – “прекрасно”, “умно”, “мудро”… Выбирай. “Как мудро отметил в своем выступлении товарищ Леонид Ильич Брежнев…” Мой отец строгал и строгал.

Он никому не рассказывал о своей работе. Иногда – мне. Может быть, я тоже был ему лучшим другом. Однажды он позвонил мне и попросил, чтоб я зашел. Отец сделал ошибку. Фронтовой товарищ прислал ему письмо накануне – жаловался на то, что не может заставить колхозников работать. “От рук отбились, – писал товарищ, – ни веры в народе нет и ни страха! Я их спрашиваю: кто за вас работать будет? Отвечают – Ленин! Бери его в бригаду!” Отец как раз работал над докладом и перепутал бумажки. Он заметил ошибку слишком поздно, доклад уже ушел “наверх”. Я спросил: “Что ты там написал?”

“Труженики колхоза “Путь к коммунизму” из поселка “Комсомольск” на реке Кундузда выступили с инициативой зачислить Владимира Ильича Ленина в свой коллектив”.

Мне это показалось смешным. Ленин в своей любимой кепочке таксиста. Ленин на субботнике с бревном на плече. Ленин, лежащий в Мавзолее, как сухофрукт. Мертвый Ленин – в живом коллективе!

“В лучшем случае меня уйдут на пенсию”, – сказал отец. Мало кто знает: в брежневскую эпоху за “политические ошибки” тоже сажали. Через пару дней доклад передавали по радио, фраза о Ленине держалась на плаву. Потом ее повторили в докладе “повыше”, потом еще. Отец сообщал мне о самостоятельной жизни ошибки как о передвижении по телу проглоченной иголки. Если не выйдет сама – смерть! Последней инстанцией был Брежнев.

И наконец: “Как мудро отметил в своем докладе Леонид Ильич Брежнев, коммунисты нашей многонациональной страны решили откликнуться на замечательную инициативу тружеников колхоза “Путь к коммунизму” из поселка Комсомольск на реке Кундузда… и вот уже трудящиеся Грузии и других республик… теперь каждый член коллектива работает за себя и за Ленина… чтобы достойно выполнить взятые на себя обязательства… непоколебимая вера нашего народа в светлое будущее…”

Ни веры и ни страха! Не только в колхозе “Путь к коммунизму”, а во всей многонациональной стране!

Отец говорил, что вера в светлое будущее умерла вместе со Сталиным, а страх развеял Хрущев. И странное дело: Сталина любили больше, чем Хрущева. Даже те, кто пострадал во время репрессий, даже те, кто отсидел. Хрущева, если не ошибаюсь, не любили вообще – он отнял веру и ничего не дал взамен.

Я потерял свою веру в светлое будущее быстрее, чем стеснительность, и навсегда. Однажды я шел по коридору к отцу в кабинет, а женщина выметала веником мусор и приговаривала себе под нос: “Пишут, пишут, а я одна убирай!” Я увидел в ее словах глубокий смысл. Зачем это все? Мы все идем в никуда.

Наверное, тогда закончилось мое детство. Сейчас я знаю – детство длится очень долго. Потом быстро проходит жизнь и начинается старость. Старость – это время, когда вспоминаешь детство.

Что-то похожее – нет, не на веру в светлое будущее, а на надежду – шевельнулось во мне, когда умер Брежнев. Как будто я ощутил на лице ветерок. Ветер перемен. Я как раз был на курорте, на берегу моря, но не в сезон. Танцы запретили, кафе закрыли, вечером в доме отдыха стоял полу мрак. Никто не знал, чего ждать. Вдруг, как в цирке, кто-то заговорит голосом “извне”? Я не мог вернуться домой – в Тбилиси выпал большой снег, такого не помнили с 1952 года! Аэропорт не принимал. Я провел две ночи на ногах в каком-то маленьком приморском аэропорту. “Присмотрите, пожалуйста, за моим чемоданом, я схожу в туалет!” – кто не знает, что такое советский аэропорт? В туалет заходишь, закатывая штанины, а туфли потом хочешь выбросить в окно. Однако грузинским членам правительства надо было ехать в Москву на похороны, для них расчистили в Тбилиси взлетную полосу. Нас посадили на эту единственную полосу ночью, но трап не подали, мы должны были дожидаться утра в самолете. Я помню волнение, смешанное с надеждой, которое я делил с каждым, кто сидел рядом в темном холодном самолете или кто находился где-нибудь в поселке Комсомольск на реке Кундузда, – что нас ждет? Это чувство единства и равенства перед своим будущим и чувство абсолютной уверенности, что от тебя лично ничего не зависит. Вот сейчас кто-то решает, вырвать твою жизнь из книги или вклеить.

Меня часто спрашивают – здесь, в Канаде, – почему для вас было важно, кто там “наверху”? Ну, умер Брежнев, ну, придет кто-нибудь другой, все равно ведь Советский Союз! Для меня диктатура – это мафия, и персона, стоящая во главе, решает все! Даже самая незначительная группа людей, “ячейка общества”, как говорили, строится по этой системе – главный решает все! Он набирает своих людей, избавляется от ненужных, он диктует, он ведет за собой. Куда? В никуда.

Страна обманутых надежд.

Моего отца не ушли на пенсию ни тогда, когда умер Брежнев, и ни позже, когда к власти стали приходить оставшиеся в живых “соратники по борьбе”. Он продолжал работать и при Горбачеве, ведь горбачевские речи тоже надо было обсудить, одобрить и поддержать. Выбрать к каждому выражению эпитет – “прекрасно”, “умно”, “мудро”… Выбирай! “Строгать” речи Горбачева было труднее всего – он говорил ни о чем. Понимал ли Горбачев, что мы все идем в никуда? Я думаю, да, как и всякий советский человек. Сверху, с капитанского мостика, ему было даже виднее, чем всем нам, что корабль тонет, что лучше не вычерпывать ложкой воду из трюмов, а готовить шлюпки. Горбачев был плохим диктатором – при нем власть, что и так держалась на волоске, совершенно потеряла силу, диктатура развалилась. В этом он был хорош! Но сумел ли Горбачев построить что-нибудь взамен? Дыр-дыр!

Мой отец так и не ушел на пенсию, никогда! Он вышел из кабинета рядом с туалетом, когда коммунистам пришлось уступить свое здание новому оппозиционному правительству. Его коллеги разбежались кто куда. Он пошел по длинному коридору, заглядывая в распахнутые двери. Из кабинетов вынесли все что можно, даже телефонные аппараты, включая аппараты “сам”, по которым – только отвечать. Он понял, что покидает здание последним, как капитан – корабль. Он закрыл дверь на ключ, а ключ сдавать было некому, он забрал его с собой.

И он так и не написал свой роман в стенограмме о любви.

Карьера моей матери, однако, не складывалась с тех пор, как она ушла из цирка. Или – по ее мнению – с тех пор, как она встретила отца. “Ах, зачем я вышла посмотреть на снежинки!” – часто повторяла она. Для меня она всегда была большой актрисой, самой большой из непризнанных актрис! И однажды мне пришлось убедиться в этом. У нее было много качеств, из которых составляется талант: она умела петь, танцевать, даже чревовещать! Но голосом, созданным для оперных арий, она пела на нашей кухне.