Читать книгу "Шаман всея Руси. Книга 2. Родина слонов - Андрей Калганов"

Может, конечно, Филипп и впрямь был сродником василевсу, но скорее дверь в сокровищницу знаний открыли ему звонкие монеты, а не родовитость. Филипп не особо распространялся на сей счет, а Степан не особо выспрашивал.

Не то чтобы ромей сильно обрадовался, когда Белбородко возник на его пороге и попросил обучить мастерству мечника, но и отказать своему спасителю не мог. Ромей добро помнил.

День за днем Степан постигал тайны владения мечом. Сперва Белбородко вставал рядом с наставником и делал те же движения, что и тот. Меч был довольно тяжел даже для могучей руки Степана, и пока оружие превратилось в продолжение тела, прошло не меньше месяца. Потом стал тренировать удар — рубил подвешенную в саду бычью тушу. После дрался с ромеем: сперва вооруженный одним мечом, затем одвумеч.

Ромей нетерпеливо объяснил, как держать рукоять, чтобы не стирать в кровь ладони, как крутить меч, используя силу спины; на этом и закончилась теоретическая часть. В общем-то тренировка проходила под лозунгом «делай, как я» — тот, кто назвал бы Филиппа хорошим инструктором, погрешил бы против истины. Если у Степана что-то не получалось, ромей обычно советовал два дня попоститься и вознести молитву Господу. Но Степан вместо этого, придя домой, упражнялся до самой ночи, вбивая в тело кровавую науку.

После занятий Степан с ромеем обычно бродили по яблоневому саду и вели теософскую беседу. Филипп восхищался тем, сколь сведущ его ученик в вопросах византийской веры. Время от времени к ним присоединялась Марфуша. Девушка почти ничего не говорила, лишь изредка вставляла веское замечание. И не смела взглянуть на Степана.

Если бы Белбородко не занимался в Питере у одного китайца, то и из занятий с ромеем вряд ли что-либо вышло бы. Но многие боевые ухватки были Степану не так уж новы. Работал ведь и с шестом, и деревянным мечом, и с трезубцем. Конечно, славянский меч сильно отличался от оружия, с которым Белбородко был знаком, прежде всего тем, что славянский меч именно рубил, а не резал, как японский или китайский. Но все же движения рук, корпуса, бедер были практически те же, что и с легким оружием. Степан давным-давно усвоил, что не стоит полагаться на грубую силу, а стоит полагаться на разум. Когда меч опускался, Белбородко заставлял себя расслабить плечи, лишь в момент контакта клинка с жертвой усиливал удар напряжением мышц. Занося меч, Степан старался выключить «лишние» мускулы.

К декабрю Степан уже вполне сносно владел одним мечом и имел представление о том, как управляться с двумя. Конечно, до ромея ему было далеко, но многие кмети Любомировой дружины просто не знали, с какого боку к нему подойти, когда Белбородко вставал против них в шутейном поединке. Да и Алатор уважительно отзывался о том, как рубится Белбородко.

Бык сбросил поклажу. От удара Белбородко очнулся...

* * *

Начало зимы Года Смуты. Куяб

Звонка били копыта в хрусткую наледь, народившуюся после оттепели, как ударил морозец. Поскрипывали колеса повозки, далеко по тракту разносились щелканье кнута и окрики старика в утлом тулупе, понукавшего лошадь.

Предместья Куяба встретили поезжанина многоголосьем и суетой. Повсюду сновали воины и людины. Коробейники лезли с нехитрым товаром: отрезами конопляной ткани, медом, воском, домашним скарбом. То тут, то там горбатились напоминающие ворон старухи, предлагавшие кто сушеные грибы, кто пирожки с капустой, а кто клюкву-ягоду.

Старик подумал, что все здесь сильно изменилось. И нельзя сказать, что перемены пришлись поезжанину по вкусу — суетно. Впрочем, к старику никто не лез. Был он столь страшен лицом — губы как коровьи лепешки, нависающий лоб, глаза, вылазящие из орбит, — что даже самый разбитной торговец не решался к нему подойти.

Вокруг посада высилась свежесрубленная городьба. Сам посад тоже стал другим — избы теснились друг к другу, будто селиться, окромя как в Куябе, было негде. Людинов изрядно прибыло.

Повозка миновала Подол и, выехав на купеческий конец, прогромыхала по еловым плашкам. Остановилась у богатого двора.

— Эй, — проорал Булыга, колотя в запертые ворота, — здесь, что ли, Харя живет?

— На кой он тебе? — отодвинул смотровое оконце заспанный детина.

Булыга порылся за пазухой и показал оберег с волчьей пастью.

— Не гневайся, брат, не признал. Парень заскрипел засовом.

— Распряги пердунка моего да овса задай, чтоб от пуза.

Булыга слез с телеги и, отодвинув парня, уверенно вошел во двор и зашагал к хоромам, что громоздились в окружении заснеженных яблонь.

Харя признал Булыгу по тому же амулету, что и парень. Усевшись на загнетку у печи, Булыга отогрел заиндевевшие ноги, отпился горячим сбитнем.

— Избенку-то срубил? Харя кивнул.

— Небось, простыло там все, вели, чтоб печь растопили. Сегодя у тебя переночую, а завтреча к себе съеду. И гривен мне дашь. Поиздержался я в дороге-то.

Харя с тоской глядел на муху, перепутавшую время года и по сему поводу бившуюся о стену. В светелке всегда было тепло, всегда лето — мушиный рай.

— Чего пялишься, — прокаркал старик, — думаешь, прошибет она стену? Вот и я думаю — нет. Не выбраться ей на волю, да и что там, на воле-то, — мороз смертный. И ты не выберешься, и тебе туда, на волю-то, незачем. Сгинешь. Помни, Харя, кому всем обязан! Лютичи тебя возвысили, без нас ты — вошь. А вошь давят!

— Я все сделаю, что скажешь, — потупился Харя.

Зима Года Смуты. Где-то в Полянских лесах

Разбойничье логово находилось в половине дневного перехода от большака. Бурелом внезапно расступился, и появилась небольшая поляна, усеянная занесенными снегом шалашами. Посреди возвышался могучий дуб, и на нем трепетали цветные лоскуты, да еще примостился одноглазый старый ворон, привязанный длинной веревкой к суку. Ворон скосился на людей и натужно каркнул.

Атаман велел сгрузить пленников и поклажу, поклонился птице и ну причитать:

— Ой ты, ворон-воронок, крыла черные, клюв железный, принеси ты нам мертвой водицы, из ключа тайного, ключа волшебного. Мы водицею той товарищей окропим да тела их сложим. Ой да сложим заново, кровиночка к кровиночке, жилка к жилке. Вороги товарищей наших посекли в сече лютой, а ворогов тех тьма-тьмущая, и мечи у них вострые. Ой ты, внучек Стрибожий, ветер-ветерок быстрый, принеси ты нам на крылах своих живой водицы, из ключа тайного, ключа волшебного. Мы водицею той товарищей окропим, живыми их сделаем... Чтобы ноженьками своими травку-муравку топтали, ой да чтобы рученьками своими девок обнимали... Одержали мы победу славную, победу добрую, ворогов побили, с добычей вернулися. Прими от нас, ворон-воронок, внучек Стрибожий, подарочек. Вот тебе монетка золотая, — атаман положил на ветку рядом с птицей дирхем, — вот тебе ножик острый. — В ствол дуба впился засапожный нож. — Ну уж и ты нас не обидь. На клады укажи, от бурь убереги да служи нам верно... А коли подведешь — не жить тебе, ворон-воронок, крыло черное, крыло быстрое... А коли обманешь, расправу жестокую учиним... Верное слово мое, что железо крепкое. А коли соврал, пусть огнем небесным мя поразит![26].