Читать книгу "Солдатами не рождаются - Константин Симонов"

Она была – его дивизия, а он был – ее комбат, потому что в ней он окончательно нашел свое место на войне и самого себя. В ней ходил под обстрелом вдоль берега три километра туда и обратно за своим орденом Красного Знамени. В ней получил и лейтенанта и старшего лейтенанта. И в ней же, как отличившийся в боях, заново вступил в партию, имея рекомендации от людей, в глаза не видавших его до прихода в дивизию, но узнавших его под огнем, а значит, лучше, чем мать родная.

Один из них, Шавров, командир полка по должности и ровесник Синцова по годам, убедил его написать в автобиографии фразу, которая, не уводя от истины, в то же время не запутывала дела: «Утратил партбилет, находясь в окружении».

Синцов рассказал ему все, и Шавров верил своему комбату до самых печенок, но в ответ на возражение, что лучше написать подробно, все, как было, отрезал:

– Хочешь проверяльщикам еще на год работы задать? Доживем до победы – все и всем докажешь. И стаж восстановишь. А не рассчитываешь дожить – напиши для очистки совести все, как было, и в медальон положи. А если кто и в смертном медальоне прочтя не поверит, тот сволочь!

Класть в медальон Синцов ничего не стал, но грубые дружеские слова Шаврова вдруг с хрустом повернули в его душе и поставили на свое место то вывихнутое, к чему когда-то подступался Малинин, да так и не успел, а может, и не сумел бы вправить тогда, в сорок первом, когда еще не вышло решения без волокиты заново принимать в партию тех, кто отличился в боях.

Теперь предстояло служить в новой, еще неизвестно в какой части. Как за пределы армейского госпиталя выскочил, дальше по воле волн, начинай все с чистого листа. На какие только ухищрения люди не идут, на обман, на что угодно, только бы попасть обратно в свою часть. Видимо, все-таки слишком сильное это желание – жить и умереть среди тех, с кем свыкся в боях. И обычно все напрасно: кого куда!

Конечно, война большая, это верно, и жрет людей много, нынче тут, завтра там… И приходится брать их в горсть и совать туда, где жиже. Это понятно. Но обидно, когда и могут сделать, а не делают! Привыкли не вдумываться в чужие желания: а вдруг они исполнимые? А это ведь тоже на войне нелишнее. Человек не спичка, ему не все равно, в какой коробок лечь. И желание-то было проще простого: довоевать в Сталинграде до конца в своем батальоне. И конец этот, наверно, уже не за горами. Может, еще неделя – и все.

А что потом? Тишина?.. Ему трудно было представить себе, что в Сталинграде может наступить тишина. Тишина между двумя налетами – понятие знакомое. А чтоб вообще тишина…

Он еще раз повернулся на нарах, почувствовав шедший от стены холод.

В Сталинграде, как и большинство офицеров полка, ходил в ватных брюках, меховой телогрейке и поверх нее в коротком солдатском ватнике. Так было ловчее и перебегать и лазить по узким ходам сообщения, по кротовым, прорытым под фундаментами норам.

Так в ватнике и ранило, когда привычно перебегал через открытое место, через которое до этого перебегал тридцать или сорок раз. А полушубок так и остался лежать там, на топчане, в подвале дома, в штабе батальона.

Еще вчера ночью, когда приказали привести с места выгрузки пополнение в 111-ю дивизию, пожалел о полушубке. К утру мороз хватил под тридцать и с ветром; пока вел колонну, продрог до костей. И сейчас, ворочаясь и чувствуя стужу земли, снова подумал о том же – об оставленном в Сталинграде полушубке.

Если бы Селезнев, ординарец, был жив, то, конечно, не забыл – раненого в дорогу одел бы полушубком. Но Селезнева убило на глазах. Полз навстречу, чтоб помочь, тюкнуло пулей под край каски, так и лег, как полз, вытянув голые руки без рукавиц. Поцарапал ими по снегу – и затих.

В землянку кто-то вошел и, закряхтев, разминаясь с мороза, стал шарить руками по столу, потом выругался и спросил:

– Никого нет?

– Есть, – сказал Синцов.

– Спичек нет?

– Зажигалка.

Рука наткнулась в темноте на руку Синцова и взяла зажигалку.

– Для других движок работает, – сказал вошедший, – а для нашего брата пожалели! – И, чиркнув зажигалкой, зажег стоявшую на столе «катюшу». Над сплющенной снарядной гильзой поднялось узкое лезвие огня.

Пришедший, не раздеваясь, присел и бросил на стол шапку. Теперь Синцов узнал его. Это был такой же, как и он, старший лейтенант, в прошлом тоже командир батальона. Вчера вечером он говорил, что прибыл сюда первым, уже пятые сутки, а все еще без назначения. Сейчас на свету хорошо видно было его круглое бабье лицо с толстыми рыжими усами. Усы были такие большие, что казались наклеенными, как у артиста.

– Зажигалку, – сказал Синцов.

Усатый покрутил зажигалку в руке и, не вставая, бросил Синцову. Синцов поймал на лету и сунул в карман ватника.

– Хорошая зажигалка, – сказал усатый. – Трофейная?

– Солдаты сделали, – сказал Синцов и снова вспомнил своего ординарца Селезнева: зажигалку эту он подарил.

– В обороне стояли? – спросил усатый.

Вопрос был глупый – в наступлении зажигалками заниматься некогда, – и Синцов не ответил.

– Повезло сегодня, – радостно сказал усатый. – В три дивизии посылали – и ни одной знакомой души. А сегодня в Сто одиннадцатую пакет повез и прямо на своего бывшего командира напоролся, Кузьмича, генерал-майора.

Синцов был сегодня в той же 111-й дивизии и тоже видел этого генерала с фамилией, похожей на отчество, и даже отвечал на его вопросы. Но разговора сейчас не поддержал по укоренившейся за войну привычке: пока молчится – молчать.

Но усатый и не нуждался, чтобы с ним поддерживали разговор.

– Теперь я буду кум королю, – весело продолжал он. – Намекнул генералу, чтобы, как явится первая возможность, забрал по старой памяти к себе. Он летом, до ранения, нашей дивизией командовал на Южном. А ты где летом был?

– На Юго-Западном, – нехотя отозвался Синцов, снова подумав о своем батальоне.

– А где стояли, что делали?

– То же, что и вы: от немцев драпали, – сказал Синцов, усмехнувшись слову «стояли».

– А мы не драпали.

– Ну, значит, и мы не драпали, – сказал Синцов. – Значит, приказ двести двадцать семь не про нас с вами был.

– Да, тяжелый был приказ, – вздохнул усатый.

Но Синцов в душе не согласился с ним: не приказ двести двадцать семь был тяжелый, а тяжело было, что в июле прошлого года дожили до такого приказа. Положение на фронте было хуже некуда, и порой уже казалось, что отступлению нет конца. Как раз незадолго до этого приказа Синцов своими глазами видел всю меру нашей беспомощности, видел в ста шагах от себя маршала, командующего фронтом, приехавшего на передовую наводить порядок. Приехал на своей «эмке» в самую гущу отхода, ходил между бегущими, останавливал их, здоровенный, храбрый и беспомощный. Подойдет, уговорит, люди остановятся, начнут у него на глазах ямки копать, а пройдет дальше – и опять все постепенно начинают тянуться назад…