Читать книгу "Дела плоти. Интимная жизнь людей Средневековья в пространстве судебной полемики - Ольга Игоревна Тогоева"

дабы во всеуслышание проповедовать против католического вероучения[1094]. Он уподоблял Мареско городской черни, неспособной рассуждать о столь сложных вопросах и видеть истинное положение вещей[1095]. В равной мере не мог этого сделать и врач, выступающий, как и любое иное светское должностное лицо, от лица государства, ибо об одержимости демонами, как и о сущности этих последних, судить имели право лишь представители церкви[1096]. Именно их прерогативы интересовали Пьера де Берюля более всего: вот почему в его сочинениях сама Марта Броссье практически не упоминалась, и автор всего один раз назвал ее по имени[1097].

Тот же безличностный подход мы наблюдаем и в других откликах конца XVI – начала XVII в. Так, Пьер де л'Этуаль коротко останавливался в своем «Дневнике» на обстоятельствах появления Марты в Париже и на осмотре девушки врачами, отказавшимися признать ее больной или одержимой[1098]. Наиболее подробно автор, принадлежавший к партии «политиков», писал о реакции Генриха IV: король, озабоченный тем, что «россказни» (contes) Марты волнуют его народ и дают повод некоторым церковникам для новых протестов, распорядился отправить ее под арест[1099]. Протесты местных капуцинов, возмущенных подобным решением, закончились, по сообщению де л'Этуаля, высылкой самого активного из них из Парижа[1100]. Автор также приводил в своем «Дневнике» анонимные стихи, ходившие в то время по французской столице: в них случай Марты Броссье также рассматривался исключительно в рамках политико-религиозного конфликта, который более всего волновал современников событий[1101].

Похожее отношение к нашей героине прослеживается и по анонимной «Апологии епископа Парижского» (Apologie pour Monsieur de Paris), точная датировка которой невозможна. Однако, поскольку представляла она собой своеобразную развернутую рецензию автора на только что прочитанное им сочинение Мишеля Мареско, следует предположить, что этот текст писался в конце мая – июне 1599 г.[1102] Вне всякого сомнения, он вышел из-под пера представителя католической церкви и, возможно, члена партии «спиритуалов». Кроме того, судя по тексту, аноним входил в состав епископской комиссии, которая осматривала Марту Броссье 30–31 марта 1599 г., – той самой, членом которой был и личный врач Генриха IV[1103]. «Апология» оказалась, впрочем, посвящена не столько данному случаю, сколько отличительным чертам одержимости как особого религиозного состояния[1104]. Автор упрекал Мареско в том, что тот не постеснялся опозорить епископа Парижского, который провел все необходимые в подобных ситуациях процедуры с соблюдением всех возможных правил и со всеми предосторожностями[1105]. Усомнившись в действиях Пьера де Гонди, Мареско тем самым обвинил его в подлоге (jmposture), что было совершенно недопустимо для истинного католика[1106]. Свое основное внимание, тем не менее, наш анонимный автор – как и Пьер де Берюль – уделил проблеме юрисдикции. С его точки зрения, процессы об одержимости (к которым он относил и дело Марты, хотя сам воздерживался от того, чтобы высказать собственное мнение о ее состоянии[1107]) должны были находиться исключительно в ведении Церкви[1108].

Стремление рассмотреть «казус» Марты Броссье в рамках политико-религиозного дискурса присутствовало и у авторов, писавших позднее. Так, Габриэль Нодэ (1600–1653), французский ученый и библиотекарь, отмечал в «Политических рассуждениях о государственных переворотах» (1639 г.), что Генриху IV удалось обернуть мошенничество Марты Броссье, поддержанное парижскими «спиритуалами» и Пьером де Берюлем, на пользу своей религиозной политике[1109]. Хотя данное дело и заставило короля, как новообращенного католика, уверовать в таинство евхаристии[1110], в одержимости девушки он заподозрил обман и, прежде чем передать ее экзорцистам, потребовал, чтобы ее осмотрели «врачи и хирурги». Заключение медицинской комиссии и судебное решение по данному делу изложил в своем «маленьком трактате» Мишель Мареско, чей главный вывод разделял и Нодэ[1111].

С точки зрения урона, нанесенного королевству после принятия Нантского эдикта, рассматривал случай Марты Броссье и Жак-Огюст де Ту (1553–1617)[1112]. Подробно пересказав данную историю по «Правдивым рассуждениям» Мишеля Мареско, президент Парижского парламента заключал ее тем же выводом, что в свое время сделал личный врач Генриха IV[1113]: в этом казусе он видел «много обмана» и не находил «совсем ничего болезненного». Он также приводил текст приговора парламента, предписывавшего Марте и ее семье вернуться в Роморантен под надзор властей[1114].

Таким образом, случай Марты Броссье рассматривался ее современниками исключительно в политико-религиозном контексте – как событие, в котором отразились все основные противоречия эпохи. Для партии «политиков» и, позднее, для «либертинцев» реакция Генриха IV казалась совершенно естественной: это была борьба короля за его нововведения. Для «спиритуалов» история Марты стала поводом не только лишний раз напомнить о собственных политических идеалах, но и продвинуться в постижении и описании самого явления одержимости как особого религиозного состояния, требующего вмешательства представителей церкви. Особенно актуальны подобные рассуждения оказались для конца XVI в., т. е. до появления «Римского ритуала» (1614 г.), в котором признаки одержимости и способы борьбы с ней были представлены с официальной позиции папского престола и во исполнение последних постановлений Тридентского собора[1115].

Точно так же, как и Мишеля Мареско и Пьера де Берюля, более поздних авторов сама Марта, ее личные чувства и мысли, интересовали не слишком сильно. Единственный намек на какую-то «частную» информацию о нашей героине мы находим в «Дневнике» Пьера де л'Этуаля. Он писал, что весной 1599 г. многие парижане заподозрили жительницу Роморантена в обмане не только по причине ее резких высказываний в адрес гугенотов, но и потому, что репутация семейства Броссье вызывала у них большие сомнения: мать Марты, согласно распространившимся слухам, подозревали в занятиях колдовством, а саму девушку – в проституции[1116].

Ни один другой столичный автор не сообщал о прошлой жизни Марты Броссье столь удивительных фактов, и мы вполне могли бы отнести эту мимоходом брошенную фразу к разряду уникальной информации о данном деле – информации, которую невозможно ни подтвердить, ни опровергнуть, а потому крайне сложно использовать в научных построениях[1117]. Следует, однако, заметить, что странное, на первый взгляд, замечание Пьера де л'Этуаля не являлось вымыслом, отражавшим слухи, циркулировавшие, возможно, в столице Франции весной 1599 г. Напротив, в его основе лежали вполне надежные сведения, происходившие из родного города семейства Броссье, Роморантена. Эти источники сохранились и поныне, а потому у нас есть редкая возможность узнать, какой была судьба Марты до приезда в Париж.

Более того, новые документы заставляют нас забыть – во всяком случае отчасти – весь политико-религиозный контекст интересующей нас истории и обратиться к, казалось бы, менее всего очевидному в данной ситуации вопросу: кем в действительности являлась эта девушка и как она превратилась в одержимую? Ибо брошенная мимоходом фраза Пьера