Читать книгу "Станислав Лем – свидетель катастрофы - Вадим Вадимович Волобуев"

ему своих книг, так как у него их просто нет, а переизданий ждать не приходится из-за недостатка бумаги[590].

Такое положение усугублялось удручающим материальным положением писателей. Об этом сообщал секретарь первичной парторганизации Витольд Залевский в июле 1962 года, указывая, что эта ситуация серьезно подрывает авторитет Ивашкевича и всего правления СПЛ[591]. Дабы предотвратить возможные эксцессы, власть решила заблаговременно подготовиться к съезду писателей. 5 декабря 1962 года член Политбюро Рышард Стшелецкий провел встречу с Ивашкевичем, Путраментом и Залевским[592]. Протокола беседы не сохранилось, но из речи Путрамента на съезде СПЛ можно сделать вывод, что высокопоставленный партиец объяснял нехватку бумаги тем, что ведомство, занимавшееся внешней торговлей, пыталось в трудной экономической ситуации продавать бумагу за рубеж, вместо того чтобы направлять ее на внутренний рынок[593]. Это, конечно, не могло обрадовать писателей, но с успокоительной речью выступил Красько, который заявил, что соответствующим органам власти известны все проблемы литераторов, однако решать их надо не на съезде СПЛ, а в других местах[594].

XIII пленум ЦК ПОРП, казалось бы, должен был окончательно задушить любое недовольство в творческой среде, однако произошло обратное. 17–18 января 1964 года в Варшаве было созвано расширенное заседание Главного правления СПЛ. По данным Службы безопасности, о его созыве ходатайствовала «группа „Европы“», хотя официальная инициатива исходила от Ивашкевича. Судя по всему, оппозиция воспринимала это собрание как решительную схватку и тщательно готовилась к нему: в конце декабря и в первой половине января участники писательской «фронды» провели две неформальные встречи, где обсудили тактику действий. На заседании присутствовали до двухсот человек, съехавшихся со всей Польши. Многие выступавшие остро критиковали работу правления, действия цензуры и всю культурную политику партии. В этой связи не раз вспоминалось упразднение «Новы культуры» и «Пшеглёнда культурального» и создание на их базе «Культуры» – этого «худшего из всех возможных журналов», по выражению Слонимского, поскольку он «действует под охраной цензуры <…> и с ним нельзя полемизировать». Несмотря на то что такие взгляды получили отпор со стороны лояльных партии писателей, в целом, как подытожили авторы информационной записки для госбезопасности, «нынешний пленум <…> не сильно отличался от съезда писателей во Вроцлаве»[595]. По окончании собрания оппозиция продолжала проводить неофициальные встречи, где среди прочего обсуждалась возможность создания «блока самообороны» для защиты польской культуры[596]. 5 февраля 1964 года прошло общее собрание варшавского отделения СПЛ, где снова поднимался вопрос о недостатке бумаги и бесцеремонном вмешательстве цензуры в творческий процесс. На этом собрании оппозиции удалось добиться избрания одного из своих участников – Павла Хертца – в члены правления. 24 февраля в Варшаве без согласия большинства правления прошла встреча «писательского актива» для выработки общей позиции по вопросу создания, взамен распущенных еженедельников, нового журнала и обращения с этим требованием к власти (причем с такой инициативой выходили также писатели, вовсе не причастные к оппозиции)[597].

Наконец, 14 марта грянул гром. Тридцать четыре заслуженных представителя польской науки и культуры (среди них Анджеевский, Хертц, Рудницкий, Котт, Яструн, Дыгат, Выка, Важик, Домбровская, Парандовский, Котарбиньский, Турович, Киселевский и др.) направили письмо на имя премьер-министра Юзефа Циранкевича, в котором заявляли: «Ограничение количества бумаги на издание книг и журналов, а также ужесточение цензуры создают угрожающую ситуацию для развития национальной культуры. Мы, нижеподписавшиеся, признавая наличие общественного мнения, права на критику, свободную дискуссию и правдивую информацию необходимым элементом прогресса, движимые гражданской заботой, требуем изменения культурной политики в духе прав, гарантированных Конституцией польского государства и сообразных с благом нации».

Две недели власть никак не реагировала на это письмо. Между тем в литературном сообществе начали шириться комментарии относительно него. Варшавские литераторы и журналисты, согласно донесениям госбезопасности, восприняли эту новость со смесью злорадства и снисходительной усмешки. Те из представителей печатных изданий, которые подвергались нападкам со стороны оппозиционеров, надеялись, что этот шаг заставит власть перейти к решительным мерам против непокорной интеллигенции. Многие высказывались в том смысле, что ситуация, конечно, тяжелая, но подобные выступления не принесут ничего, кроме новых неприятностей. Составителей письма называли «донкихотствующими стариками». «Большинство <…> журналистов согласны во мнении, что, во-первых, руководство партии и правительства должно официально выразить свое отношение к высказанным упрекам <…> а во-вторых, передача подобных документов в западные страны заслуживает резкого осуждения», – доносили работники госбезопасности[598]. Некоторые из тех, кто позитивно отнесся к факту отправки письма, критиковали его авторов за отсутствие конкретики и вовлечение в затею «реакционных» деятелей (таких, как бывший премьер эмигрантского правительства Станислав «Цат»-Мацкевич). «Волнение по поводу письма вышло за границы литературного сообщества, – констатировала Служба безопасности МВД в майском отчете. – <…> Оно вызвало многочисленные комментарии творческой интеллигенции, ученых и журналистов, выдержанные в негативном для партии духе. Отмечены также отдельные случаи письменной благодарности участникам группы „34-х“. Им выражают признательность „за мужественную и патриотическую позицию в деле защиты польской национальной культуры“»[599].

Поняв, что шила в мешке не утаишь, власть перешла к действиям. Представитель польского МИДа провел пресс-конференцию для репортеров четырех западных агентств, где высказал официальную позицию власти по этому вопросу. Одновременно на всех подписантов обрушились репрессии: им запретили печататься, выступать в СМИ и выезжать за границу. Служба безопасности начала расследование по делу об утечке информации за рубеж. В западных СМИ начались акции в защиту репрессируемых. С протестом против ущемления свободы слова в Польше выступили многие деятели культуры: Гор Видал, Роберт Пенн Уоррен, Сол Беллоу, Элиа Казан, Норман Майлер, Артур Миллер и другие. В этой ситуации Ивашкевич, находясь в Италии, направил послание Циранкевичу. В нем он назвал «Письмо 34-х» «идиотским шагом серьезных вроде бы людей», но осудил их преследование. Само «Письмо» он счел опосредованным вотумом недоверия себе как председателю Главного правления СПЛ, в связи с чем просил отставки[600]. Отставка эта принята не была. 8 апреля часть подписантов (Выку, Дыгата, Анджеевского, Рудницкого, Котарбиньского, Домбровскую, Парандовского и др.) пригласили на встречу с Циранкевичем. На ней также присутствовали Пшибось, Путрамент, научный секретарь Польской академии наук и член ЦК Генрик Яблоньский, директор Института социологии и философии ПАН Адам Шафф (ведущий партийный идеолог), а также вице-председатель Главного правления СПЛ Александр Малишевский. Судя по всему, Шафф и Яблоньский были призваны идеологически обеспечить дискуссию, Путрамент представлял партийных писателей, Малишевский заменял отсутствовавшего Ивашкевича, а Пшибось должен был воздействовать на оппозиционеров как пример «исправившегося» творца (в 1962 году он заявил о «пересмотре своего отношения к социализму», то есть об отходе от оппозиции[601]). Как явствует из рассказов участников этой встречи, активнее всех атаковали подписантов Шафф и