Читать книгу "Два шпиона в Каракасе - Мойзес Наим"

Неделю спустя доктора Авельянеду силой вытащили из амбулатории и грубо затолкали в фургон. Журналистке об этом рассказали его соседи, а саму девушку остановили на выходе из района Петаре два вооруженных типа и пригрозили убить и ее, и Монику Паркер, если они снова сунут нос в эти места.

Ничего больше Эва узнать не смогла, так что ей оставалось лишь снова и снова слушать записи и смотреть видео, чтобы докопаться до деталей и разобраться в ситуации. Только Маурисио стало точно известно, что случилось в конце концов с доктором Авельянедой, и вся эта история очень тревожила его. Надо добавить, что ни Боско, ни людей в Гаване случай Авельянеды нисколько не удивил. Напротив, подобные вещи случались все чаще. Число кубинских врачей и прочих специалистов, посланных в Венесуэлу и сбежавших потом в другие страны, росло с угрожающей скоростью. Ни строгий контроль, ни страх оказаться в тюрьме, ни репрессии против оставшихся на Кубе родственников не могли сдержать поток кубинцев, которые использовали командировку в Венесуэлу как трамплин для эмиграции, желательно в Соединенные Штаты.

Революция – не сюжет для телевидения

В приюте для пострадавших от стихийного бедствия, где жила Лус Амелия с сыном, матерью и бабушкой, каждое воскресенье превращалось в боливарианский праздник. Вокруг маленького телевизора, включенного на полную громкость, прямо на полу рассаживались десятки женщин, мужчин и детей, которые с радостным нетерпением ждали начала своей любимой передачи “Алло, президент!”.

Некоторые по этому случаю надевали красные береты и красные же футболки. Другие поднимали вверх плакаты, которые в другое время брали с собой на манифестации. Дети зевали, но играть на улицу не бежали, так как тоже относились к президентской программе как к настоящему празднику, словно по телевизору передавали не бесконечно длинную речь Чавеса, а футбольный матч. Слушая монологи Уго, обитатели приюта выкрикивали революционные лозунги, слова поддержки и одобрения, а то и аплодировали Чавесу. И не было для них большего счастья, чем слушать лучшего из сынов народа, или даже великого и героического отца, поскольку настоящих своих отцов многие венесуэльцы никогда не знали.

Создавалось впечатление, будто передача с каждым разом делалась чуть длиннее. По мнению как сторонников, так и противников президента, с некоторых пор они не просто видели Уго на экране, а словно получали его в качестве гостя к себе домой на целый день. Месяцами он упорно мусолил одни и те же темы: провал заговорщиков, попытавшихся лишить его власти, преступные и безрассудные действия оппозиционеров, которых теперь он называл “асоциальными элементами”, а также апатридами, хиляками, олигархами и врагами народа. Тех, кто не поддерживал его, он считал не просто участниками оппозиции, выступающей против законного демократического правительства, а своими смертельными врагами, которые не имели права играть никакой политической роли. Мало того, они вообще не имели права на существование. Уго никогда не забывал слов Фиделя: “Власть нельзя ни с кем делить”.

В приюте, где жила Лус Амелия, долго не смолкали радостные крики, когда президент сказал:

– Оппозиция столько раз повторяла, что я похож на боксера, прижатого к канатам, что сама поверила в свою ложь, поверила, что теперь хватит легкого толчка, чтобы свалить меня с ног. А еще они твердят, что Чавес психологически неуравновешен, что он слаб и достаточно на него поднажать, чтобы он сам подал в отставку. Нет! Забудьте все эти выдумки! Я готов снова и снова повторять: сегодня я силен как никогда. Силен – и стою на стороне народа!

Восторг, с каким аплодировал ему маленький сын Лус Амелии, мог сравниться лишь с его же детским простодушием. Какими счастливыми чувствовали себя зрители, когда президент рассказывал им о мерах по подъему экономики, о социальных планах, о боливарианских школах, о завтрашнем дне здравоохранения и оборудовании для больниц, о кредитах для сельских производителей и мелких предпринимателей, об устойчивом и разностороннем развитии страны. И о новом жилье для самых бедных!

Лус Амелия знала, что скоро очередь дойдет и до нее.

Но в это воскресенье телезрители смотрели передачу с особым интересом. Им показали ирландский документальный фильм, снятый людьми, симпатизирующими Чавесу и его правительству. Впервые вся страна увидела, что “на самом деле” произошло во время путча. Назывался фильм “Революцию по телевидению не покажут”. Это был намек на информационный blackout, случившийся по вине телеканалов в течение трех дней мятежа. Уго в фильме был представлен жертвой, а лидеры оппозиции обвинялись в гибели девятнадцати гражданских лиц, а также в том, что мирную демонстрацию, шедшую ко дворцу Мирафлорес, разгоняли с помощью снайперов. Подчеркивалось, что этот расстрел был спланирован заранее. Однако фильм умалчивал о другом: в тот день растерявшиеся правительственные спецслужбы отдали приказ “колективос” устраивать засады и открывать огонь по манифестантам, чтобы не позволить толпам приблизиться ко дворцу. Эти “колективос”, созданные за несколько месяцев до путча, представляли собой военизированные городские отряды быстрого реагирования и состояли из ультралевых активистов, уголовников и бывших полицейских. Некоторые отряды финансировались, тренировались и вооружались правительством через агентов, которые, в свою очередь, являлись участниками кубинской разведсети, другие принадлежали к армии Прана.

Итак, в то воскресенье президент представлял и восторженно комментировал ирландский документальный фильм, прося повторить некоторые сцены по своему выбору и отпуская шуточки, которые веселили обожавших его зрителей и огорчали противников. Многие из обитателей приюта для пострадавших от стихийного бедствия тоже находились в те дни в окрестностях дворца и теперь чувствовали себя настоящими героями.

Эмоции стали перехлестывать через край, когда Уго, внезапно помрачнев, вскочил, принял позу грозного обвинителя и приказал отправить в тюрьму тех людей – несколько человек, – которых в фильме назвали в числе возможных виновников гибели гражданских лиц во время мятежа. Хотя фильм с очевидностью свидетельствовал, что эти люди всего лишь пытались помешать головорезам, преданным правительству, расправиться с демонстрантами. И вот теперь Уго без малейших сомнений, забыв о положенных следственных действиях, самолично приказал судье приговорить предполагаемых преступников к высшей мере наказания – тридцати годам тюремного заключения. Среди них оказались комиссар полиции и группа его подчиненных – и все они служили в том самом столичном муниципалитете, глава которого принадлежал к оппозиции. Уже через несколько дней судья послушно выполнила приказ президента – и революция снова стала темой для телевидения.

Возвратившись на свой президентский трон, Уго решил завершить прозвучавшие в программе пылкие речи пафосным призывом, позаимствованным у Фиделя:

– Родина, социализм… или смерть!

– Родина, социализм… или смерть! – закричали в один голос Лус Амелия, ее сын и миллионы поборников революции.

Прощай, игривый петушок!

Нет, больше она не выдержит, и вправду не выдержит. И пусть никто не говорит, будто она не пыталась, пусть никто не говорит, что она его не любила, что не смогла встать с ним вровень, что не сумела быть на должной высоте и брак их распался по ее вине. Люди должны знать, сколько слез пролила Освободительница из-за своего Освободителя – из-за его бесконечных любовных похождений. Пусть знают, что она, как ни старалась, не смогла и дальше жить с мужчиной, изменившимся до неузнаваемости, с этим тропическим вариантом доктора Джекила и мистера Хайда. Обо всем этом она и согласилась откровенно рассказать в программе Моники Паркер. Пусть весь мир знает, что Элоиса по доброй воле отказывается от высокой роли первой дамы. И дело не только в том, что Уго уже не тот, каким был прежде, а в том, что не видно конца его романам, похождениям петушка, который все поет и поет, его безумным погоням за новыми и новыми женщинами. Терпение Элоисы лопнуло. Она окончательно убедилась, что мужчинам такого типа нравится порхать на свободе. Нравится искать пока еще не изведанные территории для охоты. Убедилась, что слова Мануэлиты Саэнс, обращенные к Симону Боливару, неприложимы к ее собственной жизни: “Вы хорошо знаете, что ни одна женщина, с которой вам однажды случится познакомиться, не сумеет радовать и услаждать вас с такими пылом и страстью, которые соединяют меня с вами”. Что ж, столько других женщин услаждают его и услаждаются с ним… И это еще не все. Есть кое-что, в чем женщины, как правило, не признаются вслух. Когда Элоиса выслушивает первый вопрос Моники, губы у нее дрожат.