Читать книгу "Тайны двора государева - Валентин Лавров"

В котором доме ассамблея имеет быть, то надлежит письмом или иным знаком объявить людям, куда вольно всякому прийти, как мужскому, так и женскому.

Ранее пяти или четырех не начинается, а далее десяти пополудни не продолжается.

Хозяин не повинен гостей ни встречать, ни провожать, ни потчевать и не обязан в точности исполнять вышеописанное, и даже может в доме не находиться. Но только повинен несколько покоев очистить, столы, свечи, питье, употребляемое в жажду, игры, на столах употребляемые.

Часы не определяются, в котором быть, но кто в котором хочет, лишь бы не ранее и не позже положенного времени. И каждый волен отъезжать, когда хочет.

Во время нахождения в ассамблее каждый волен сидеть, ходить, играть, и никто не волен запрещать или унимать. Запрещаются всяческие церемонии вплоть до штрафования, но только при приезде и отъезде почтить поклоном должно.

Определяется, каким чинам на оные ассамблеи ходить, а именно: с высших чинов до обер-офицеров и дворян, также знатным купцам и мастеровым людям и знатным приказным. Все названное относится к женскому полу — женам и дочерям.

Лакеям или служителям в те апартаменты не входить, но быть в сенях или где хозяин определит».

* * *

Пусть сия инструкция, написанная канцелярским языком (и чуть кое-где автором в стиле упрощенная), не заставит думать моих современников, что язык предков был несколько коряв и сух. Это все равно как отдаленные потомки стали бы судить о языке нашей эпохи по какому-нибудь указу Думы или инструкции о пользовании мясорубкой.

Нет, язык Петровской эпохи был сочен, выразителен, ясен. Ведь близилась эпоха од Ломоносова, эклогов Сумарокова, великолепных стихов великого Державина и божественного Пушкина.

* * *

Но вернемся на ассамблею Петра в Летнем саду. Шел 1723 год.

Очаровательная Авдотья

Государь прошелся для начала два круга с императрицей, потом немного танцевал с другими. Отдышиваясь, опустился в кресло.

Тут же подлетел лакей с подносом шампанского. Государь отмахнулся:

— Принеси-ка мне водки!

Меншиков одобрил:

— И то! Сей пузыристый напиток хорош лишь, ха-ха, с похмелья, заместо огуречного рассола. — И запросто, на правах старого знакомца обратился к проходившей мимо красавице с громадными черными глазищами: — Авдотья Чернышева, ты, оказывается, знатно танцуешь. Где училась?

Авдотья вежливо присела перед государем и, не смущаясь, смело отвечала:

— Так у нас в доме содержится немец Винтер, который танцам учит, — и кокетливо улыбнулась. — Приходите и вы, Александр Данилович, будем вместе постигать, — и упорхнула на свое место, в углу галереи.

— Вот чертова баба! — с восхищением проговорил государь. — Ловкая да отчаянная, кажись.

Светлейший князь, умевший проникать в желания государя, с легкостью произнес:

— Мин херц, Бог тебя не простит, коли такую красоту вниманием не наградишь…

В тот же миг вновь заиграли музыканты.

Меншиков пересек зал и под носом английского посла, склонившегося к Авдотье, схватил ее за руку и приказал:

— Беги к государю. Желает с тобой, дурой, танцевать, — и строго посмотрел на англичанина: — У сей красавицы есть ревнивый жених, который уже зарезал трех ее ухажеров.

Англичанин смертельно побледнел и заспешил прочь.

Свидание

Авдотья Чернышева, жгучая брюнетка, источавшая всей своей натурой истинно дьявольское лукавство, славилась красотой и откровенным беспутством.

Танцуя с ней, государь вдруг испытал не только приятное возбуждение, но и непонятное, с юношеских лет забытое любовное волнение.

Танцуя менуэт, государь спросил:

— Ты, Авдотья, была в гроте, куда я ставлю греческие и римские антики?

— Нет, государь, не была! — соврала Авдотья, понимая, к чему кавалер разговор клонит.

— Так я тебе покажу статую мраморного Венуса, которую мне почти за две сотни ефимков Кологривов в Риме купил. Она названа мною Таврической. Теперь же отправляйся в грот и ожидай меня там.

Авдотья покорно наклонила голову и тихо, с мягкой покорностью молвила:

— Да, государь…

* * *

Свидание в гроте состоялось. Оно было полно притворных клятв в вечной любви, фальшивых восторгов и прочей чепухи, которая является обязательной приправой к объятиям, как рюмка водки к обеду.

Но прошло немного времени, и Петр с горечью раскаивался: «Зачем этой гнусной распутнице Авдотье свидание назначил в гроте?»

Последствием сей неосторожности стала жесточайшая болезнь, носящая имя богини любви.

Связи случайные

Минуло несколько месяцев.

Как вспоминал царский лекарь Христофор Паульсон, «государю сей недуг причинял мучительные запор в моче и рези. Однако он о том никому не сказывал и даже не давал того приметить воздержанием от горячительных напитков и соблюдением необходимой диеты. Он кушал и пил, работал и веселился так, что никто не подозревал о его болезни».

Но гонорея не насморк, сама по себе не проходит. Болезнь делалась все нестерпимей, хоть с жерновом на шее в Неву бросайся. Однако необъяснимая застенчивость продолжала владеть государем.

— Выхода нет, — решил наконец он. — Буду сам себя лечить. Анатомию я изучил, знаменитый Бургава из Лейдена давал мне уроки, зело восхищался моим умением вскрывать покойников. Великий анатом Фридрих Рюш читал мне лекции. А сколько операций я не токмо посетил, но и помог сделать? А себя уж вылечу…

После сего монолога, обращенного к самому себе, позвал камердинера Постнова. Вдруг ласково предложил вина, доверительно произнес:

— Послушай, Федор, тут… э-э… того, ну, понимаешь, один дипломат занедужил венериной болезнью, запор у него в моче и рези острые. Зазорно ему перед лекарями открываться. У тебя нет ли кого из знающих хорошее лечение?

Камердинер сразу понял, о каком «дипломате» речет государь, на мгновение задумчиво собрал морщины на лбу и вдруг с угодливостью произнес:

— Как же, ваше величество, обязательно есть! Эскулапий в сих делах знатный. Нынче же побегу…

И побежал.

Государя ожидала горькая беда.

Самозванец

Есть порода людей самоуверенных и увлекающихся. Беда, коли такие займутся медициной: пациентов их можно лишь жалеть.

Феликс Шварц служил в свое время подметальщиком в Петербургском сухопутном госпитале. Потом чем-то показался доктору Антонию Апостолову, и тот взял его к себе на должность, весьма неопределенную, скорее всего похожую на нынешнюю санитарскую. Во всяком случае, Феликс чувствовал, подобно самому Петру Великому, непреодолимую тягу к занятиям медицинским. Он помогал при вскрытии трупов, ставил пиявки, перевязывал, бросал руду — пускал кровь, делал примочки, клистиры и все, что прикажут.