Читать книгу "Хоккенхаймская ведьма - Борис Конофальский"

Так и прибывал он в огорчительной растерянности, когда пришёл Ёган и сообщил ему:

— Господин, а девки-то нигде нет.

— Как нет? — удивился Волков.

— Так — нету её. Была только что, Сыч и монах её видели недавно в людской, у своей лавки была, сидела — пела что-то, а сейчас нет, думали, в нужник пошла, так Сыч пошел, глянул, крикнул — и там нет её.

Это известие огорчило Волкова больше, чем появившийся живот. Уж чего точно ему не хотелось, так это одеваться и тащиться куда-то на ночь глядя и искать себе бабёнку.

— Ищите, — строго сказал он, — не найдёте — отправлю вас другую мне искать.

— Ищем, — произнёс Ёган со вздохом и ушёл.

Сам Волков зажёг в подсвечнике все пять свечей, пошёл в спальню и повалился на перины в ожидании. А свечи зажёг, чтобы не заснуть.

И тут в дверь постучались, чуть подождали и ещё раз постучались, то был не Ёган, дурень вечно забывал стучать, видно девчонка нашлась. Дурёха, дверь вроде не заперта, а она стучится. Волков встал и как был бос пошёл к двери, взяв с собой подсвечник. Решил проверить, может дверь он запер.

Нет, дверь была не заперта, и он распахнул её, чтобы впустить Эльзу. Распахнул… И замер поражённый. Стоял, одна рука на ручке распахнутой двери, а во второй подсвечник. А пред ним стояла не девочка с худыми ногами и тощим задом, а стоял перед ним ангел в обличии женском. Ангел, не иначе. Так как свет от неё шёл, и в полутёмном коридоре светло было. Стояла перед ним прекрасная Анхен, которую все звали благочестивой.

Была она в платье изумительном, работы искусной, а лиф его так прозрачен и тонок был, что под ним кавалер разглядывал округлые пятна сосков. Не ткань, а насмешка, грудь её словно и неприкрыта вовсе. А плечи и руки так и совсем голы, только шалью прикрыты такого же тонкого полотна, что и лиф у платья. На голове, на затылке, была заколка из синего шёлка, что так хорошо шёл к её тёмно-серым глазам. А руками своими она платок комкала, от волнения. И щёки её тоже красны были. Улыбалась красавица неловко, смущалась. Ждала, что он заговорит с ней, но кавалер от вида её так растерялся, что и слова молвить не мог. Молчал и подсвечник держал. Да глаза на красоту таращил. Как мальчишка, оторвать глаз не мог от груди её, хотя уже и зрелый муж был.

И тогда заговорила женщина, и говорила, краснея ещё гуще, и словно колокольчиком из серебра чистого звенела:

— Не потревожила ли я вас, рыцарь божий, в час такой?

И вроде как телом своим роскошным к нему подалась, войти наверное хотела.

Он сначала, от волнения только кивнул в ответ, но тут же одумавшись, сказал:

— Нет, отчего же.

Но дверь ей не распахнул, а почему и сам понять не мог, так и стоял на пороге, не приглашая гостью войти. Боялся что ли.

— Как увидала вас у себя в приюте, так всё забыть не могу, — колокольчик чистого серебра звенел, да и только. Она так говорила, что от голоса одного можно было с ума сойти. — Дай думаю зайду, мне женщине одинокой, авось не в укор к мужчине зайти, да поговорить.

— Не в укор, — машинально соглашался Волков. А сам думал, что в укор. — А о чём же вам со мной говорить?

— А хоть о Вильме и делах, что в городе творятся, — неужто мы разговора себе не найдём? — она глядела на него и лукаво улыбалась. Белозубая.

— Найдём мы разговор себе, — кавалер сначала стеснялся, и глянуть на её грудь, а теперь уже смотрел, разглядывал открыто и наполнялся желанием.

А она видела это, и продолжала, говорила быстрее и приближаясь к нему:

— Да, про вас я хочу говорить больше, а не о делах.

Он изумился и на грудь её пялиться перестал, в глаза серые глянул. А женщина продолжила:

— Как пришли вы к нам, так затосковала я, годами одни бабы да девки вокруг, из мужей только привратник, да и какой он муж. Место пустое.

Он стоял и слушал её. Млел он от её слов, словно мальчик от любви. Взгляд оторвать не мог от красавицы. Но ни на шаг не отходил от порога, словно велено было ему кем-то сторожить его.

— То ли дело вы, от вас силою пахнет, — продолжала она. — Хочется, чтобы вы дозволили сапоги вам снять.

Гнули его, её слова, словно кузнец гнёт железо раскалённое. Но что-то держалось в нём крепко.

Волков не мог понять, что тут не так, сам он не знал, почему не схватит её прямо тут за грудь, прямо здесь на пороге, разве ж грудь её плоха? Разве ж будет она против? Нет, не будет против, сама свою грудь ему подставляет. Только руку протяни. И не плоха, таких грудей в век ему не сыскать, не висит совсем, и крупна и тяжела, а торчит как у юной девушки, хотя и не должна быть она юной. И губы, губы её шевелящиеся, манящие тянули его вроде, а вроде и отталкивали, боялся он их словно ядовитых, и тут же целовать хотел так, чтобы зубы касались, и с прикусом, до крови.

— А вы встали надо мной, такой огромный, и руки у вас крепкие, словно из железа, — продолжала говорить красавица, и от говора её серебряного он пьянел словно, — а я говорила с вами, а сама думала, что вот-вот возьмёте вы меня за грудь мою своими руками, а я и не буду против. Да хоть и не за грудь, хоть за зад возьмёте, хочу, чтобы крепко взяли, чтобы синяки потом.

Снова гнула она его, каждым словом гнула. Так и манила к себе, в себя.

Он стоял и слушал ее, словно песню колдовскую, и чувствовал, что слабеет, что прикоснётся к ней вот-вот. Уж прикоснётся. А она сделал шаг к нему, и почти коснулась грудью своей его груди, и слух его ласкала, серебром звенела, и глазами своими тёмно-серыми в его глаза заглядывала, и дышала ему в лицо, и дыхание её было как молоко с мёдом. Но не сдавался он, не отворял он ей дверь. Стоял в проходе. Как будто в строю стоял, в бою, ни на шаг не отходил. А она всё говорила и говорила, серебром осыпала, аж голова кругом — и всё вглубь, всё словно в омут тянула:

— А уж как нам сладко будет, когда решишь брать меня. Истосковалась я, соком женским изошла от мысли о тебе. А знаешь, какова я? Уснуть не дам, просить будешь, чтобы не останавливалась, так до утра не остановлюсь. Тело у меня молодое, а руки нежные, а язык у меня неутомим, не знал ты ласк таких, что дам тебе я. Все, что захочешь — твоё будет.

А кавалер стоял истуканом, туман и жар, одновременно, и подсвечник уже в руке дрожал, огоньки играли, и готов он был уже брать её и любить, плоть просила уже прикоснуться к ней, но что-то не пускало его, где-то тут ложь была. Пряталась тут, рядом, да не мог он найти её. В голове её слова звенели и переплетались с мыслями его, а мысли были странные и страшные. И от мыслей этих он твёрд был. Думал он, что не может тело её быть таким, не может быть молодым, коли долгие годы она в приюте правит помощницей старухи. А тут ещё припоминались её глаза темно-серые, когда первый раз она его увидела. Тогда глаза Волкова больны были, кровь в них стояла, не было белков, после того зелья, что Вильма ему в глаза кинула. И тогда красавица лишь взглянув в них, отвела свой взор, словно знала то, отчего его глаза так красны. Да, верно! Она знала, отчего так красны глаза бывают. Видно и сама такое зелье делать умела. Знала его. Волкова как судорогой дёрнуло от мысли этой. А тут ещё зубы, зубы у красавицы были на удивление хороши, жемчуг, а не зубы.