Читать книгу "Исход - Петр Проскурин"

— Когда уходите? — Глушов поправил Вере отогнувшийся воротник. Вера знала, что отцу известны и день и час.

— Завтра, с рассветом, папа. К вечеру выйдем к Верховскому лесозаводу. Мы, папа, с Лопуховой вдвоем идем.

— Будьте осторожнее. Зона очень опасная.

— Я знаю, папа. Павла там проходила уже два раза.

— Прежде всего для нас и опасны старые тропы…

Вере нужно было идти, собираться, получить еще инструктаж у Кузина, но отец опять удержал:

— Зона очень опасная. Там в деревнях много немцев, конечно, в основном строители, но не может быть, чтобы среди них не работало ГФП[1]… Самое опасное на вашем пути — Покровский район. Нашим за последнее время туда удалось проникнуть только однажды. Вы хорошо изучили все неудачи?

— С нами проводили инструктаж Трофимов, Кузин. Несколько раз. Из этого мы уже сами поняли, чего можно ждать. Слушай, папа, кто все-таки такой Батурин?

Глушов, не отводя взгляда, моргнул.

— Я знаю то же, что и ты. Меня волнует все-таки… Почему должна идти ты?

— А почему другой? — нетерпеливо перебила Вера. — Все-таки я говорю по-немецки, это тоже может пригодиться.

— Ты меня не так поняла, — сказал Глушов. — После того, что с тобой было, ну… после твоей болезни…

Она шагнула к нему, обняла и ткнулась ему губами в щеку.

— Вера, Вера, — сказал он, наконец, то главное, о чем давно хотел сказать. — Ты же смотри, береги себя, я ведь тогда совсем один останусь… Ну, хорошо, хорошо, иди, иди… Ты лучше подумай, Веруша, о своем Николае. Если с тобой что…

— Перестань! — неожиданно резко оборвала она. — Ты всегда отыскиваешь у человека самое больное, цепляешь за крючок, чтобы по-своему повернуть, — увидев его лицо, она замолчала и не сразу попросила: — Папа, ну, прости, сама не знаю, что говорю. Папка!

Он стоял бледный, с поджатыми губами, и старался не глядеть на нее.

— Ты меня прости, папка, — я злая стала. — Она помялась. — Говорят, немцы к Волге вышли, Сталинград взяли. Если они к Уралу прорвутся, наверное, конец. И знаешь, говорят, что наши это скрывают. Может, что известно, папа?

— Фашистская демагогия, вот что известно. Чистейшей воды. У нас сводки каждый вечер Соколкин принимает. Бои идут в Сталинграде, дочка, не дальше, это еще не значит, что Сталинград взят. Черта с два!

Он был рад перемене разговора и говорил сейчас громче обычного, она зацепила в нем то, что он знал за собой и с чем старался бороться в себе: этакое стремление знать о человеке все, все, до последней черточки, а для какого черта? Именно, для какого черта? На всякий случай. Не всегда удавалось задавить в себе это, Вера тут права. Но ведь не по отношению к собственной дочери, какая чушь!

Он ничего не сказал о приказе, полученном на днях через подпольный обком, где требовалось во что бы то ни стало усилить борьбу в тылу врага, что положение на фронте складывается тяжелое и наступил один из тех моментов, когда на карту поставлено все и с той и с другой стороны. Вот уже третий месяц носится в воздухе это слово «Сталинград», немцы три или четыре раза сообщали об его взятии и развернули в то же время грандиозное строительство укреплений здесь, в глубоком тылу, по правому берегу Ржаны, согнали все трудоспособное население окрестных сел и городов.

Глушов глядел на дочь и думал, что вот пойдут они, две женщины, и будут там работать на строительстве укреплений и попытаются связаться с русскими инженерами, если они там есть, или прорабами и через них как-то раздобыть планы хотя бы отдельных районов, а может, если повезет… Но может ведь и не повезти. Можно не понравиться конвоиру или чересчур приглянуться ему… Нет, лучше об этом не думать.

После ее ухода он долго сидел один. В конце концов у каждого свои методы в жизни и в работе. Плохо, что он сразу ей не ответил. Все это чушь, что он выискивает какие-то слабости. Ничего он не выискивает, просто он давно уже привык, что люди шли к нему со своими бедами и горестями и просили помочь; от радости к нему, партийному работнику, редко приходили. И разве он не помогал? Помогал. А потом, что ж, потом он и сам стал замечать, что в человеке не ладно. И не для того, чтобы сделать по-своему, а чтобы сам этот человек не сделал ложного шага. Вот скверная девчонка, как она его наизнанку, а с виду тихоня, губки бантиком, недаром ее Батурин да и Кузин приметили. Он пытался уверить себя, что все это ерунда, что Вера ляпнула это «зацепиться за больное» по случайности, и, однако, знал, что это будет его мучить теперь и он будет думать и думать. Пожалуй, раньше он не обратил бы внимания на слова дочери, сказанные с непонятным раздражением, а сейчас он пытался опровергнуть их даже наедине с собой, и значит, и в самом деле была основа, чтобы опровергать. Глушов окончательно расстроился и запутался от обиды на дочь и на ее жестокость: даже если бы было что, она могла бы и промолчать, не высказываться. У каждого можно отыскать такие или примерно такие мелочи, а суть в ином, в той пользе, что каждый в отдельности вносит в общее дело.

Все семнадцать человек чинно сидели вдоль стен в красном уголке — в просторной, с двумя рядами опор из дуба землянке; Глушов поздоровался с ними, и они вразнобой, по-разному ответили, а трое посередине привстали, неловко сжимая шапки в руках.

— Садитесь, товарищи, — сказал Глушов, подходя к столу и внимательно всматриваясь в лица новеньких. И, раздумывая, с чего бы начать ставшей обычной беседу, сегодня, после разговора с Верой, он никак не мог собраться и все оттягивал. Расстегнул верхний крючок стеганки, внимательно еще раз просмотрел список прибывших в отряд, останавливаясь дольше на некоторых необычных для местности фамилиях. «Маковкин», «Воздвижников», один из деревни Калинницы, второй родом из Ржанска, по профессии кочегар; Глушов, хотя и знал, что всех новых закрыто проверяет особый отдел, про себя отметил необходимость поговорить с кочегаром отдельно и не забыть сказать Трофимову о возникших сомнениях. День подходил к концу, в землянке начинал копиться тяжелый осенний сумрак к ночи. Так же неторопливо, как и все, что он делал, Глушов зажег семилинейную лампу, со слегка надтреснутым вверху стеклом — стекло берегли, их было мало в отряде.

— Комиссара иногда называют так сказать, советским попом, — неожиданно начал он, — а я комиссар отряда. Будем знакомы. Глушов Михаил… Нам придется жить, воевать вместе, а может, и головы положить. Все вы, надо думать, пришли на добровольных началах, так или не так?

— Так, так, — загудели отовсюду.

— Так, комиссар, — звонко сказал кто-то после всех из плохо освещенного угла.

— А если так, давайте, ребята, начистоту, все боли свои выкладывайте, мы должны друг о друге все знать. Кто смелый, давай первым. Порядок у нас такой: перед всеми.

Глушов ждал, все более настраиваясь и проникаясь происходящим и начиная волноваться: незнакомые люди всякий раз открывались по-новому в чем-то неожиданно, словно переворачивался новый глубинный пласт. И всякий раз, когда нужно было переступить за эту новую черту, его мучала незавершенность каких-то очень важных изменений в себе. В неясности своего внутреннего «я» он видел опасность и для других; как комиссар отряда, он не принадлежал себе и не имел права расходовать на себя ни времени, ни эмоций. И, однако, в нем настойчиво жила необходимость еще одного порога, возможно, самого важного для всех.