Читать книгу "Не могу остановиться. Откуда берутся навязчивые состояния и как от них избавиться - Шарон Бегли"

Искусство слова не менее, чем изобразительное искусство, вызывает компульсию созидать. Четыре величайших европейских романиста XIX в. — Диккенс, Бальзак, Троллоп и Золя — были и самыми плодовитыми, и это еще слабо сказано. Количество их журналистских статей и литературных сочинений, критики и писем ошеломляет, а их профессиональные привычки компульсивны настолько, что можно говорить о мономании: от письменного стола их не могло оторвать практически ничего, кроме необходимости есть и спать. Сравните полное собрание сочинений Диккенса или Бальзака с собранием Шекспира, и великий автор XVI в. предстанет едва ли не любителем, балующимся сочинительством по выходным. Если литераторов прошлого заставляло браться за перо лишь вдохновение (или кредиторы), то писательство нового времени сродни марафону. Троллоп написал 47 романов и еще 16 книг[58]. Бальзак создал свыше трех тысяч персонажей и стал автором сотен пьес, рассказов и романов, проводя за столом от пятнадцати до восемнадцати часов в день.

Над камином в доме Золя висел плакат с латинским изречением Nulla dies sine linea — «Ни дня без строчки». Так он и поступал, написав 37 романов, еще 10 книг и бесчисленное множество критических и газетных статей и писем. Благодаря тому, что он был освидетельствован врачебной комиссией в составе пятнадцати человек, до нас дошли сведения, что этот писательский марафон питался тревогой, вследствие чего может расцениваться как компульсивный. Расспросив Золя о его писательских привычках и душевном состоянии, врачи пришли к выводу, что он питает к «порядку» страсть, «подчас достигающую болезненной степени, поскольку она причиняет ощутимое страдание при нарушении порядка», сообщил Артур Макдональд в 1898 г. в эссе «Эмиль Золя: очерк его личности, с иллюстрациями» (Emile Zola: A Study of his Personality, with Illustrations). Во времена Золя понятия «обсессивно-компульсивное расстройство» не существовало. Представляется, что «страдание при нарушении порядка» заставляло Золя бороться с хаосом, структурируя непокорный мир посредством литературного вымысла — поскольку писатель волен распоряжаться своими персонажами и их миром на свое усмотрение, — а также через литературную критику и журналистику, в которых силы анализа и репортажа противодействуют хаосу. Движущей эмоцией Золя был страх, утверждал Макдональд, и он «совершал определенные поступки из страха», что может случиться, «если этого не делать»: «Умонастроением, заставлявшим Золя работать, было не удовольствие, а необходимость служить возложенной на себя миссии».

Страсть Золя к порядку и тревога, поглощавшая его при мысли о последствиях отказа от писательского труда, оказались лишь первыми проявлениями его страданий, как выяснили врачи. Он был также подвержен «мании сомнения» — форме ОКР, проявлявшейся в страхе утратить способность писать. В качестве защитной реакции он фактически писал не переставая, как продолжает шагать канатоходец, сознающий, что остановка означает смерть. Консилиум выявил у Золя и другие проявления ОКР, в том числе компульсивную потребность считать. «На улице он пересчитывает газовые рожки, двери и особенно упряжных лошадей, — писал Макдональд. — Дома считал ступени лестницы и предметы на бюро». Макдональд задавался вопросом, в какой степени Золя был обязан «интеллектуальными возможностями» и достижениями своей писательской компульсии и другим странностям. «Патологические проявления являются столь частыми спутниками великого таланта и гения, — заключил он, — что это… позволяет предположить наличие причинно-следственной связи».

Яснее всех романистов XIX в. видел ядовитый источник своего творчества Ф. Достоевский. Задаваясь риторическим вопросом о цели писательского труда (в «Записках из подполья»), он отвечает устами лирического героя: «Может быть, я от записывания действительно получу облегчение»[59]. И, говоря о воспоминании, которое «припомнилось… ясно еще на днях» и с тех пор «давит», так что «надобно от него отвязаться», добавляет: «Я почему-то верю, что если я его запишу, то оно и отвяжется». Записать, по его внутреннему убеждению, — это единственный способ освободиться.

Сегодня у Достоевского, как и у Золя, вероятно, диагностировали бы гиперграфию — компульсивную, или непреодолимую потребность писать. Типичным симптомом является количество написанного, но наиболее интересна в гиперграфии сама властная потребность писать, столь же мощная и порождающая такую же тревогу, что и компульсивная тяга больных ОКР наводить чистоту, проверять, все ли в порядке, считать или выравнивать предметы.

«Неизлечимый писательский зуд»

В 1998 г. Элис Флаерти, невролог Гарвардской медицинской школы, родила недоношенных двойняшек, которые умерли вскоре после появления на свет. Она провалилась в черную бездну отчаяния, из которой, казалось, не будет выхода. Но прошло чуть более недели, и Элис охватило совершенно иное чувство — неодолимая потребность писать, выразить на письме каждую свою мысль, излить на бумагу переполняющий ее поток переживаний. Она и прежде много писала, ведя во время ординатуры такие подробные записи, что из них получился учебник неврологии. Однако после смерти сыновей «казалось, кто-то нажал на рычаг», сказала она в интервью Psychology Today в 2007 г.: «Все представлялось настолько важным, что я должна была все это записать и сохранить».

Неспособная противиться желанию писать, она делала заметки на собственном предплечье, стоя в дорожных пробках. Царапала на стикерах мысли, с которыми просыпалась среди ночи. Четыре месяца она ничего больше не могла делать. Более того, неодолимая компульсия записывать все размышления и переживания вернулась спустя год, когда у нее родились две девочки, также недоношенные, но на сей раз выжившие. Одним из результатов стала вышедшая в 2004 г. книга «Полуночная болезнь» (The Midnight Disease), посвященная как способности, так и неспособности писать (нейробиологии креативности и причинам писательского блока) с кратким обзором известной ей на личном опыте гиперграфии — неодолимой компульсии писать, причем много и подробно, как Достоевский. «Что-то давило меня изнутри, требуя выхода, как будто сама я пыталась от себя освободиться, — поведала Флаерти читателям. — Слова неслись из меня, будто крысы с тонущего корабля… не успевающие выбраться, как бы ни старались».

Поэтесса Тина Келли описывает физически ощутимые дискомфорт и беспокойство, одолевающие ее, если она слишком долго не творит. «Когда я переживаю любую жизненную драму, то первым моим побуждением становится рассказать о ней в дневнике, просто чтобы освободиться, а затем описать снова, уже в стихотворении, чтобы освободить от нее весь свой мир, — объяснила она. — Я всегда чувствовала целительное свойство сочинительства». В начале каждого дня она «обязана» записать, что произошло накануне, и, если сопротивляться этой компульсивной потребности, игнорировать ее — хотя бы медлить с откликом из-за множества других дел «или потому, что жизнь — это безумие», — тревога становится гнетущей. Келли издала два сборника поэзии и, поскольку стихами сыт не будешь, много лет проработала репортером в New York Times. Террористическая атака 11 сентября 2001 г. застала ее в штате газеты, выпустившей с 15 сентября 2001 г. по 10 сентября 2002 г. более 2500 «портретов жертв» — литературных образов-набросков многих из тех, кто погиб в тот день. Келли написала 121 портрет, и ею также двигала неодолимая потребность навеки сохранить образы погибших людей в одном-двух выразительных штрихах: вот пожарный, носивший единственные в его части форменные ботинки 48 размера, а вот финансовый работник, в детстве догадавшийся нагрузить самодвижущуюся газонокосилку шлакобетонным блоком, чтобы она стригла газон без его участия. «Было бы несправедливо не сделать [их портреты]», — сказала Келли. Ее компульсию можно усмирить, только сдавшись ей, поэтому она пишет, пишет и пишет.