Читать книгу "Война на Кавказе. Перелом. Мемуары командира артиллерийского дивизиона горных егерей. 1942-1943 - Адольф фон Эрнстхаузен"

– Но побыстрее, пожалуйста.

Когда носильщики вышли, он сказал:

– Здесь царит милый обычай порыться в личных вещах раненых. Посматривайте за ними, чтобы у вас ничего не свистнули.

Когда через полчаса вещевой мешок вновь прибывшего раненого был принесен, его владелец тут же обнаружил изрядную пропажу личных вещей. Один из призванных для ответа солдат ответил на обвинение:

– Да у нас тут просто нет времени копаться в ваших вещах.

С обиженными лицами переносчики носилок вышли из классной комнаты.

– Боже мой, да это просто какой-то бардак! – выругался я. – Эти мужики не иначе как старые революционеры 1918 года и явно почуяли здесь поживу. На фронт они не попадут, поэтому ошиваются здесь. Когда появится врач, я с ним об этом поговорю.

Но врач не появился. Вместо него часа через два пришел санитар, который объявил, что капитан с ранением в ногу и я должны следовать дальше самолетом в Запорожье.

Перед небольшим самолетом, в грузовой отсек которого можно было забраться только через люк, столпилась кучка искромсанных и наскоро заштопанных людей. Легкораненые заставляли себя помогать своим тяжелораненым товарищам забираться в самолет. Среди последних потрясал своим ранением буквально живой обрубок маленького артиллериста, который, как представляется, совсем недавно прибыл из Германии с последним призывом и в одном из своих первых боев получил ужасное ранение: разрывом снаряда у него выбило оба глаза и оторвало обе руки. Глядя на его длинные белокурые волосы и совсем детское лицо, на котором не было и признака растительности, ему можно было дать не более пятнадцати лет. Сильный легкораненый товарищ опекал этого безрукого слепца. Он взял на руки эту половину человека и поднялся вместе с ним в самолет.

В отсеке царил полумрак. Лишь в верхней части фюзеляжа был небольшой световой люк, через который мы могли во время полета видеть только кусочек затянутого тучами неба, все больше темневшего с приближением ночи. Рядом со мной забился в угол маленький артиллерист, который к тому же страдал сильной простудой, из-за чего у него из носа все время стекали обильные сопли, которые его заботливый товарищ время от времени вытирал. В течение всего полета он не произнес ни единого слова. Бывают ситуации, в которых неимоверно тяжелая по сравнению с нашей беда переносится столь достойно, что любое слово утешения прозвучало бы фальшиво. Я так и не нашел в себе мужества заговорить с моим искалеченным соседом. Время от времени в темноте отсека звучали только сдавленные стоны.

В лазарете

При свете прожекторов мы приземлились на аэродроме Запорожья. Автобус отвез нас в очередной лазарет. Там принимали только раненых, но не больных. Тем не менее меня, как единственного больного во всей партии раненых, приняли в лазарет, поскольку уже следующим утром нас должны были отправить самолетом в Германию. Это меня весьма обрадовало; однако оказалось, что моя радость была преждевременной. Часом позже, когда я уже лежал на койке, оказалось, что меня следует немедленно перевезти в инфекционный госпиталь. Так что мне пришлось выбираться из нагретой постели и забираться в санитарный грузовик, в котором кроме меня сидели только совсем юный солдат в качестве санитара и более старший, лет двадцати пяти, подопечный этого санитара. Подопечный, атлетически сложенный мужчина с мощными руками, дюжий малый с грубым лицом, оказался психически ненормальным человеком, сидевшим тупо уставившись перед собой. Во время довольно долгой поездки он вдруг вскочил на ноги и бросился ко мне с искаженным лицом, схватив меня за плечи своими могучими руками. Я был совершенно ошарашен и не мог понять, то ли это нападение недоброжелателя, то ли выражение глубочайшего отчаяния. Молодой санитар тут же оторвал силача от меня и водворил обратно на место, где он и продолжал сидеть, все так же тупо глядя перед собой. Санитар прошептал мне на ухо:

– Он не должен прикасаться к вам. Сыпной тиф.

Когда мы добрались до инфекционного госпиталя, санитар увел тифозного больного, а мне предложил явиться к главврачу, который оказался дружески расположенным к пациентам человеком, к которому я сразу проникся доверием. Он сказал, что мне придется разместиться в бараке для рядовых, поскольку офицерские палаты переполнены. Я сразу же согласился. Куда меньше мне пришлось по душе открытие, что я, как больной сыпным тифом, не могу быть сразу же эвакуирован на родину, но должен провести здесь шесть недель в карантине. На основании заключения моего дивизионного врача этого можно было бы избежать, но в сопроводительной на пуговице моего мундира ясно было проставлено: паратиф. Тогда я рассказал главврачу всю историю обретения мной этой сопроводительной и тотчас нашел его понимание:

– Ладно, посмотрим, что здесь можно сделать. Пока что я задержу вас здесь недолго для обследования.

Я вошел в барак для рядовых, в комнате находилось уже человек тридцать. На соседней кровати оказался мнимый тифозный больной, который приехал сюда на том же грузовике, что и я. Никто не знал, откуда он прибыл; может быть, был отправлен с одной из групп раненых и попал в тот же лазарет, что первоначально и я, а потом, так же как и я, был переправлен сюда. Почему его отправили сюда как якобы тифозного больного, было ясно без всяких вопросов. У него не было предписанной сопроводиловки на пуговице мундира и вообще никаких документов, не было даже личного знака. На все расспросы он реагировал только резким бурчанием. Поэтому его на этот вечер оставили в покое.

В остальном в этой больничной палате царила атмосфера хорошего настроения, хотя некоторые пациенты оставляли тяжелое чувство. Источником этого хорошего настроения были обихаживающие нас медицинские сестры.

– Чем дольше война, тем красивее прачки! – утверждается в одной из соленых солдатских поговорок, которые возникают в ходе каждой войны.

Когда человек провел три четверти года исключительно в мужском обществе и затем в первый раз снова видит женщину, которая относится к его культурному слою – примитивные женщины различных областей Кавказа, лица которых мы изредка видели, таковыми не считаются, – то он внезапно осознает, чего он так долго был лишен. При этом я говорю даже не о греховных побуждениях. В гораздо большей мере человек ощущает благодать материнства, духовное равенство, которое мужчины могут ощутить только в окружении женщин. Именно из-за этого случаются те чересчур поспешные послевоенные свадьбы, когда, проведя столько времени вне женского общества, человек видит в первой же встреченной им представительнице другого пола свой идеал. Солдат в таком положении видит «вечно женственное» через особо розовые очки. Наши больничные сестры к таким типам, однако, не относились. Они появлялись по трезвом рассмотрении только для того, чтобы выполнить свои профессиональные обязанности и исчезнуть.

Юная, пухленькая, с розовыми щечками хорошенького личика, ядреная уроженка народной глубинки, она разговаривала с простыми солдатами на их языке, оказывала каждому личное участие и находила для каждого доброе слово. Для этого ей приходилось присаживаться на краешек кровати, так чтобы раненый почувствовал свежее дыхание ее здоровой женственности, и не была особо чопорна, когда кто-нибудь пытался приобнять ее или погладить по щеке. Присела она как-то и на краешек моей койки.