Читать книгу "Мой милый Фантомас (сборник) - Виктор Брусницин"

— На абажуре, разве, — поддержал тон Егор.

— В кресле — зуб испортился, — порекомендовала бывшая.

Как водится, при встрече аттестовала Егора подонком, но судя по его ответу: «Подонком быть не так уж дурно. Когда человек знает, что он таков, остальные приобретают приятный колер, что, вообще говоря, вполне по-христиански», — организм к Марине утихомирился. И в самом деле, дама произошла чужеватая, без настоятельных домогательств. Иной разговор, лет восемь минуло после крайнего свидания, Настька уж в школу выбралась.

Тем не менее последуют встречи, дружески-интимные, с солидными промежутками. Брата завершат, и она уедет в Питер, замуж. Следующее путешествие с аналогичной претензией придется на Севастополь — за капитана дальнего плавания. Капитан проштрафится, разорит Марину, и потерпевшая будет плакаться Егору, а он помогать, почти ненавидя. Совсем в отдалении (с Дашей уже будет в разводе), в нашем веке возьмет гражданку на яхту, якобы готовить, однако состоятся главным образом головняки. Стоны относительно морской болезни — раз вырвет за борт, и Егор посетует в том смысле, что Нептун — экологический товарищ, не обходительность с его вотчиной может кончиться чем-либо многобальным. Лекарствуясь, Марина будет литрами глушить коньяк (пьют, например, таблетку «авиа-море» на сто граммов коньяка) и выглядеть непотребной. Наступит на морского ежа и станет долго хворать нарывами: у того иглы трубчатые, ломкие — Егор забыл предупредить, что надо непременно, купаясь на мелком месте, надевать специальные тапки. В довершении она приобретет чрезмерную парфюмированность. В сущности же, вечная константа: Ты на какой машине нынче давишь? — спрашивает Егор… Ну эта, у нее на эмблеме четыре руля нарисовано… ауди.

Впрочем, там случались и минуты… Он сидел на корме, прельстившись чарующим пространством, вяло торчал взглядом в перспективе. Вывороченная, будто плугом, вода симпатично расползалась за яхтой, мутные от планктона и пены волны узорчато гуляли, добывая морю дыхание, сугубо над кувыркалось облако, влачился небесный кавардак. Волшебная безмятежность и, купно, осторожность славно держали Егора. Сзади кто-то сел, Егор догадался, что Марина, но не стал двигаться. Она мелкое время сидела молча, и отчего-то разумелось, что не претендует на разговор, вообще на Егора, — затеяно было просто существовать рядом. Несомненно с этим же чувством чуть дальше она положила подбородок на плечо мужика, безобидно прислонившись. И взгляд ее, конечно, был параллелен и понимал море ровно так же. Это состоялось удивительно нужным…

Вообще здесь отчего-то всеми взялась манера над ней мягко подтрунивать, и сам Егор следом взял ту же позицию.

— На вас не угодишь, — ворчала, скажем, Марина, — одному этакое, иному совсем то.

Егор фиглярствовал:

— Вспомни, какое единодушие врезало, когда ты забеременела. Не мой, хором сказали все.

Марина смеялась, правда, затем плакала жидко.

— Почему ты все время меня унижаешь?

Егор растерялся и ничего умней не нашел, чем опять неловко отшутиться:

— Если хочешь помочь человеку, скажи о его недостатках. Библейский принцип.

Собственно, и жили некоторое время… Приперлась без церемоний. День был субботний, Егор — утерялось по какой причине — торчал дома и имел шаткое самочувствие: никуда не охота было тащиться, но привычка организма расслабляться в конце недели давала о себе знать.

— Вот что. Я поживу у тебя некоторое время. Так надо. Ни о чем не спрашивай, не тронь оголенные нервы. Собственно, дело вот в чем…

Выложила от и до незамысловатую историю, связанную, понятно, с очередным мерзавцем. Гадость, что притащилась к полуночи — в иной час Егор бы куда-либо подальше повел, хоть в злачное, а тут не выгонишь. Да и настроение… да и… бог его знает что. Сходу взяла атакующий тон:

— Ты скользкий тип, ты увиливаешь.

— Я претендую на влажный, — автоматически ерничал Егор. — Вода вездесуща, но не суша.

— Ты скользкий, ты боишься правды о себе.

— А чего боятся? Я таковую, к примеру, не знаю — выходит, имею право не верить, ежели что сообщат…

На следующий же день Егор был обвинен в ее неплодоносности: «А по чьему капризу, фу ты, ну ты, я вынуждена была сделать аборт?»

— Да я и не подозревал о твоих намерениях, — вяло, испытывая огорчение от слов вообще, мямлил Егор.

— А кто устранился, чересчур интересно знать! Ты сломал мне жизнь.

— Получилось две.

Вдруг начала обвинять Егора в тяге к одиночеству, двое-де — минимально подобающая конструкция.

— Одиночество — это невозможность реализации. Одиночество вдвоем уже и надежду портит, — пытался улизнуть, улыбаясь, мужчина.

— Ах, какие мы окаянные! — следовало злобно. — Ты из тех, у кого на всех женщин одна мысль.

— Ну, если мысль не расходится с делом…

Вспоминалась тут же Калерия, которой Егор жаловался:

— Все-таки женщины особенно матримониальны.

— И диалектичность их матримониализма подтверждается пиздой, — соглашалась великая старушка.

Словом, подонок, иное определение станет неприличным… Дальше хуже, в ванной образовались всякие интимные принадлежности и к горлу пошла подкатывать тошнота.

Вообще, женщины присутствовали. Клиентки, подруги Даши, жены друзей, иные невесть откуда обозначившиеся. Одно время вел счет, за сотней сбился. Прослыл ловеласом и ловким пользователем промискуитета; обладая славой, совершенно не применял усилий — его общества искали откровенно. Говаривал: «В женской округе как в парламенте — если кого-то поимели, остальные хотят тождественного». Отлично ведал, что жуанство весьма доступный, согласно чему не особенно-то и приличный, способ реализации. Втемяшивалось: «Зачем люди стремятся любить?… Не знают, что это такое». Иногда по данному поводу из процесса выпадал, однако восстанавливался, ибо вляпывало от случая к случаю в такие замечательные казусы, друзья так не без зависти хохотали.

Ну вот, например.

— Чтой-то окунули мы с Вовиком по дозе, — повествует Егор, — и тоска. А не испытать ли нам на передовую кого-либо из списка, бросает фразу Вова. Звоню Таньке, был у нас некий завзятый деятель культуры: на часок-де компанию по рюмке составь. То есть прилаживает она собачку — якобы выгуливать, ибо муж дома. Шавка мелкая, на спичечных ножках, вертлявая — черт ее разберет, какой породы. Уместились, значит, в парке в беседке, поскольку закрапал дождь, наливаем. И очутился рядом дядька — солидный такой. Вова тем временем толкует как они вчера с сыном зоопарк посещали. Запах, мол, мерзкий — нехорошо. Дядя подключается от душевного характера: вы зря, есть зоопарки дивные — Берлинский, например. Прочел лекцию, но Вову не поколебал… Однако флакон мы приговорили и тесним Таньку ко мне домой… Диспозиция следующая. Сижу на стуле, она, наклонившись, у меня фелляционирует, Вовка пристроился сзади: гульфик расстегнул, штаны приспущены. Только вставил, собачонка его хвать за штанину и ну трепать. Тот ее ногой брык — животное утихомирилось, однако и прибор выпал. Вот Вова повторно приладился. Начал, а шавка радостно за штанину и обратно теребить. Он брык: да сволочь-де такая! Опять неудача, меня уже смех разбирает. Вова вновь пристраиваться, но огорчение настолько нажил, что на зверя все поглядывает и выражает лицом недоверчивость. А тот стоит на изготовке и ждет. Словом, сник у Вовы организм… Тут, мужики, самый цимес. Вова так это гордо расправляет плечи, берет застежку зиппера. Вжик, ширинка красочно сомкнулась. Произносит патетически: «Я же говорил — ненавижу зоопарк!»