Читать книгу "Теория и практика расставаний - Григорий Каковкин"

Через внутреннее зеркало заднего вида – в темноте прикрытых глаз поблескивает, кажется, справа; он смотрит на пустынную дорогу, с которой только что промелькнувшее, увиденное, замечательное, роскошное, соблазнительное, приводившее в подлинный восторг, неожиданно исчезает, кем-то стирается влажной тряпкой, словно со школьной доски. И получается, не жизнь прожил, а проехал по пустырю – ничего не было, ничего не видел, ничего не чувствовал, ничему не радовался. Было ли что-то главное во всем этом?

«Она приедет. Ей скажу – что? Что я не знаю. Ничего не знаю. Не поверит. Счастье – это не тогда, когда тебя понимают – это для подростков, – так, для меня счастье – это когда тебя НЕ понимают, а тебе все равно, тебе по барабану».

Васильев открыл глаза, привстал на локте, чтобы взглянуть на часы – время еще есть.

На самом деле его оставалось совсем мало; если бы узнал, что уже меньше чем через двое суток он увидит пыль на асфальте, покатившуюся на него, как валуны, то и тогда бы ничего не смог изменить в своей жизни, переделать и даже передумать.

Календарь показывал пятнадцатое сентября. Из окна в комнату вливалось мягкое осеннее тепло. Пригревало.

Васильев взял стоявший на подставке рядом с кроватью инструмент, приподнялся повыше, подложил под голову подушку и извлек из саксофона первый пробный, корявый звук, затем поправил его, сделал потише и потоньше. Потом добавил сюда две нелепые и совершенно странные короткие музыкальные фразы, ему показалось – из Янга или Купера, потом повторил их с паузой, но с большим напором – створка окна одобрительно качнулась, скрипнув верхней петлей. Потом он взял звук пошире, растянув его в непринужденную светлую улыбку, как бы даже не при встрече с привлекательной женщиной, а с милым ребенком, с детьми – получилось рас – рас – рас – расставанье. Он знал, звуковая дорожка жизни, то, что называется музыкой, складывается из случайностей, одно зацепляется с другим, неизвестно почему сочетается с третьим, и так шаг за шагом. Васильев чувствовал эту поступь интуитивного движения звуков и идущих за ними смыслов и пошел за ней, перескакивая, словно по ступенькам, с одной ноты на другую. Со стона – в крик, с крика – в шепот, с шепота – на шипение, с шипения – на возглас, с возгласа – на твердое «да» или «нет».

«Ту, ту… Ну, уведет меня жизнь от нее – пусть уводит, если так надо. Что я могу, Ульянова, сказать тебе? Будь, что будет. Ту-ту-ту ту-туууууууу»?

Музыкальная фраза означала – Александр Васильев ничего не знал о своем будущем, что-то щемило, подсказывало где-то у сердца, но всерьез не тревожило, не заботило – сейчас почему-то с особой силой безразличия. Какое будущее – он ничего не хотел знать о нем! Вообще, теория и практика, как сцена и кулисы, – два разных взгляда на одно и то же. Искать слова? Их подбор не имел значения – ноты сами во что-то должны складываться. Саксофон – духовой инструмент, значит, «дух» там, внутри металла, его дух, вот, мол, пусть сам и разбирается, извлекает, что ему нужно.

Васильев играл, выходило что-то джазовое. Джаз – свобода, как бы возможно все, никаких запретов в звуке, в отношениях мужчин и женщин, да во всем, как выльется – так и сложится.

«В конце концов, жизнь – экспромт».

Такое отношение к жизни Сашу Васильева никогда не подводило.

Обилие чужих в метро поразило Ульянову – люди спускались по эскалатору – мужские затылки, уже с утра потные, с трехъярусными жировыми складками, даже сзади видно: ничего не понимают в любви, – выстроились, уходили в самый низ, до «красной шапочки» в прозрачном пластмассовом стакане. Женщины выглядели чуть лучше – начесаны, зафиксированы гелем, лаком, холодильным холодом, безнадежной, неизлечимой фригидностью. Толпой мужчины и женщины входили в вагоны, шли на пересадку мимо просящих милостыню инвалидов и стариков. Сегодня, как никогда, она это видела – люди совершенно, безобразно, скверно чужие, заняты непонятно чем, думают о какой-то белиберде, все некрасивые, даже страшные, безвкусные, их всех не жалко, они такие и должны болеть, стариться, умирать. Они это заслужили, потому что не думают о том, о чем надо думать, о чем думает сейчас она. Им непременно надо всем, без исключения, думать, как не потерять своего человека, мужчину или женщину, не терять своего. Этот чужой ей народ входил и выходил из вагонов. Ульянова металась в мыслях: от того, что она скажет Саше, «моему Васильеву, он – мой», вплоть до того, что правительство должно сделать со всеми этими жуткими мордами, чтобы они перестали угрюмо смотреть на мир, перестали бояться потерять материальное, держаться за свое место, за свои никчемные деньги, недвижимость и за все такое.

«Президенту, или кто там у них, надо издать специальный указ: ничего не надо ждать – не надо ждать такого, что невозможно получить. Надо радоваться тому, что есть. Любить то, что досталось, не копаться в себе, не мучить себя никчемными вопросами, не ждать светлого будущего. Достался хороший человек – живи с ним до смерти, радуйся. Вот скажу Саше-Васе, пусть он тоже, да-да, ему тоже надо это понимать».

Поезд тащил Татьяну от станции к станции, настроение ее улучшалось, потому что все так складно складывалось, убедительно, просто, ясно.

Она вышла на улицу, солнце лупануло по глазам, заставило зажмуриться и вернуло к реальности. Будто от света ее вдруг качнуло в другую сторону – «ничего не просто, не убедительно, а ужасно и противно говорить о себе, просить любви, отношений, встреч, разбираться в этом, они правы, эти угрюмые люди, ничего не получается, ничего…».

Но кто-то настойчиво шептал, что она должна быть нормальной женщиной и за счастье надо бороться до конца, и она шла выполнять смелый совет. На парковке рядом с выходом из метрополитена – здесь уже не раз встречались за этот год – стоял знакомый обшарпанный «форд». Ту направилась к машине, Саша Васильев заметил ее в боковом зеркале – там она шла, как на камеру, смотрела дерзко и решительно, небольшая сумка через плечо, легкая расстегнутая кофта, светлые, как бы застиранные джинсы и покачиваясь на каблуках, в самой походке было что-то угрожающее.

– Привет, мой любимый, – не своими словами, с притворной живостью сказала она.

Васильев понял, что ему предстояло что-то возразить против слова мой», но он сдержался.

– Мы уже сегодня здоровались. Едем?

– Да.

– Куда? – неожиданно спросил он.

Она посмотрела на него с деланым удивлением:

– К тебе.

– Я просто не знал твоих планов, – с желанием подколоть ответил Васильев и завел машину. – Просто не знал.

– Саша, не притворяйся – все ты знаешь. Ты очень умный.

– Ты тоже… только иногда на тебя находит.

– Я приехала спросить – ты меня любишь?

Машина медленно выезжала с парковки на трассу.

– Сегодня. И еще два дня.

– Значит, нет.

– Я так не сказал. Еще два дня, и сегодня – точно. А дальше мы расстанемся и будем думать.

– О чем?