Читать книгу "Жена авиатора - Мелани Бенджамин"

Но все же меня не настолько изменили обещания и мечты о настоящем доме и настоящей семье, что я не смогла скрыть гримасу, когда Чарльз положил мне в ладонь тяжелый Железный крест. Он едва взглянул на него, настолько уже привык к медалям и прочим наградам.

Я ощутила холодную выпуклость нацистского символа на медали. И прошептала, больше себе, чем ему:

– Альбатрос.

Глава тринадцатая

Апрель 1939-го

– Мама! Мы теперь будем жить в Америке?

– Да, дорогой.

– С бабушкой?

– Да, конечно.

– И дядей Дуайтом и тетей Кон?

– Да.

– А папа тоже будет с нами?

– Конечно! Он уже там, ты ведь знаешь.

– И ты снова улетишь с ним далеко?

Я подняла голову от только что полученного письма от Чарльза, в которое он вложил газетные вырезки домов, которые мы могли снять. У меня под рукой имелось последнее расписание отплытия пароходов, хотя оно в любую минуту могло измениться, поскольку мир вокруг нас в любую минуту мог перевернуться вверх тормашками. Сидя на полу и играя деревянными игрушками, которые еще не были упакованы, Джон мечтательно взглянул на меня. Его рыжеватые волосы следовало подстричь; я наклонилась и убрала легкие пряди, упавшие ему на глаза.

– Надеюсь, что нет.

– Я тоже надеюсь. Лэнд плачет, когда ты уезжаешь. Я нет. Больше я никогда не плачу.

– О боже! Но почему?

– Потому что папа не любит, когда я плачу. Но Лэнд ведь еще ребенок.

– Иди сюда, – я широко распахнула руки, и он бросился в них. Я сжала его так крепко, что его лицо покраснело, когда я наконец отпустила его, – я не возражаю, если ты немного поплачешь. Я ненавижу уезжать от тебя и там, вдалеке, все время думаю о тебе.

– Правда? Тогда почему же уезжаешь?

«Потому что если я не поеду с папой, боюсь, что он не вернется назад», – хотелось мне ответить.

– Потому… потому, что женатые люди так поступают. Они делают то, что нужно одному из них. Большей частью, – я поцеловала его, и он вернулся к своим игрушкам, – но я думаю, что теперь папа будет так занят, что у нас не хватит времени для путешествий. Давай оба будем очень сильно надеяться на это, хорошо? Больше не будешь плакать? И бабушка-пчелка будет так рада, когда мы вернемся домой!

– И Вайолет там будет? И Бетти Гоу?

– Откуда ты узнал эти имена? – Я была в шоке.

Чарльз запретил мне говорить о событиях 32-го года нашим детям. Он решил, что им не надо знать о том, что произошло с их братом, с которым они никогда не встретятся. Джон считал, что он наш первенец. Он не должен был знать ни про каких Бетти, Элси, Олли и Вайолет.

– Я слышал, как кто-то говорил про нее, – ответил Джон, погруженный в свою игру.

– Кто?

Кто мог говорить об этом с моим сыном? Мне захотелось промыть мозги этому идиоту.

– Жермен и Альфред.

– О.

Наши слуги – парижская пара. В ту же минуту я решила не брать их собой в Америку.

– Бетти. Похоже на имя бабушки, – продолжал сынишка в своей неторопливой манере.

Джон был терпеливым, послушным, совершенно не похожим на других шестилетних малышей. Я часто задавала себе вопрос, как он перенес весь ужас и горе, окружавшие меня, когда я была им беременна. Как будто знал, что должен заменить мою утрату.

Лэнд, мой маленький Лэнд, мой коронационный ребенок, поскольку был рожден в Лондоне в день коронации Георга VI, играл менее послушно в другой стороне комнаты, систематически уничтожая растение, листок за листком. Я была слишком потрясена, чтобы остановить его.

– Что они говорили… насчет Вайолет? – Я старалась говорить небрежно, но не могла унять дрожь; я не могла думать о ней спокойно, у меня сразу же наворачивались слезы – слезы вины. Я приучила себя не плакать по моему мальчику, но была не в состоянии делать то же самое, вспоминая о других, чьи жизни также прервались в том ужасном мае. Слишком много судеб оказалось разрушено – трагедия следовала за трагедией. Пострадали невинные, потому что Чарльз и я взлетели слишком высоко, слишком близко к солнцу.

– Жермен сказала, что Вайолет убила себя. Мама, как может человек так сделать? Разве это возможно?

Теперь Джон прекратил играть. Он смотрел на меня глазами такими чистыми и невинными, что я вздрогнула; я не хотела быть той, кто объяснит ему эти ужасные понятия.

– Так иногда делают, но это ужасно, ужасно, дорогой. Так делают слабые люди. А теперь давай не будем говорить об этом – это не очень хорошо. Когда-нибудь, возможно, я смогу тебе объяснить. Но давай не будем говорить об этом сейчас, особенно в присутствии папы. У него столько серьезных дел в эти дни. Обещаешь?

Джон улыбнулся. Не было ничего приятнее для него, чем давать обещания. Он распрямил свои маленькие плечи, готовя их к этой новой ответственности. Потом кивнул.

– Обещаю, мама!

* * *

Мы не перехали в Германию. Случилась ночь 9 ноября 1938 года. Kristallnacht. Хрустальная ночь. Ночь разбитых витрин.

Ночь, которую даже Чарльз не мог оправдать. Ночь, когда германские власти разрушили все оставшиеся еврейские предприятия и все синагоги, убили множество евреев, а еще большее число силой отправили в концлагеря. Чарльз был потрясен.

– Не понимаю, почему Гитлер прибег к такому невероятному насилию. В этом не было необходимости. Это недостойно его, – бормотал он, листая английские газеты. В это время мы находились в Бретани, в Илиаке, в нашем доме рядом с поместьем Алексиса Каррела и его жены. У нас не было электричества и приходилось пользоваться газовым генератором и радиотелефоном. Там мы находились в полной изоляции, и я не могла избавиться от подозрения, что Чарльз не успокоится, пока совершенно не спрячет от мира меня и детей. Именно поэтому я первоначально цеплялась за мысль о Германии, где даже Чарльз верил, что мы сможем жить нормальной жизнью, а не жизнью изгнанников.

До тех пор пока не произошла Хрустальная ночь.

– Мы не можем переехать туда после этого, Чарльз. Просто не можем.

Я была в шоке от репортажей, приходивших из Германии. Избитые, окровавленные люди на улицах, включая женщин и детей, бессмысленное и жестокое уничтожение евреев. Осколки стекла, зловеще сверкающие на мостовой, как выбитые зубы.

– Да, если насилие будет продолжаться, а я не исключаю такой возможности, то нам и здесь не место. Но где оно, это место? Времена очень серьезные. В этой глуши мы почти недоступны, особенно зимой. Если начнется война, а я боюсь, что, несмотря на заверения Чемберлена, в британском правительстве имеются люди, нацеленные на это, то Англия не лучшее место для жизни. Может быть, Франция?