Читать книгу "Изюм из булки - Виктор Шендерович"

И вот, ближе к концу вечера, к тихо отдыхающим Жванецкому с Аркановым вразвалочку подваливает спонсор в «адидасе» и, положив по полуцентнеру бицепсов на плечи классиков, интересуется:

— Чегой-то вы нами брезгуете? Вы не брезгуйте; вот мы тут, рядом, прошу к нашему столу…

Рядом действительно гуляют спонсоры — потомки даже не Бени Крика, а Савки Буциса. Пить с ними классикам хочется, как зайцам отжиматься, но делать нечего: бесплатных ананасов в шампанском не бывает.

Разумеется, отвечает невозмутимый Арканов, они выпьют и закусят вместе с хозяевами, но чуть позже… Отсрочка позволяет Жванецкому отлучиться из зала, и Арканов как верный товарищ ложится на эту амбразуру один.

Он выпивает-закусывает со «спонсорьем», и через некоторое время растроганный детина в «адидасе» сообщает:

— Аркадий, вот люб ты мне!

И, желая сделать гостю приятное, предлагает с широким жестом на зал:

— Хочешь, я для тебя кого-нибудь замочу?

Это предложение временно отбивает дар речи даже у Арканова, и спонсор почитает возможным свою мысль пояснить:

— Ну, может, тебе кто не нравится? — говорит он. — Так ты не стесняйся, скажи…

(Еще никогда хорошие отношения с Аркановым не были мне так кстати: я сидел за соседним столиком.)

— Ты просто скажи, — оберегая писателя от лишних хлопот, уговаривал спонсор. — Просто покажи его — и сиди, отдыхай, пей…

— Ну что вы, — торопливо, насколько можно представить себе торопливого Арканова, отвечал тот. — Тут все замечательные люди, мои друзья…

— Но если что, ты скажи! — настаивал спонсор. Арканов пообещал если что — сказать, в свою очередь взяв со спонсора слово: до тех пор никого (по крайней мере в этом зале) не мочить. Они посидели еще, и спонсор, ощутив, по всей видимости, смутную неловкость за свой искренний порыв, объяснил:

— Это потому, что люб ты мне! И, подумав, закончил:

— Был бы не люб — совсем бы другой разговор…

XXX

Встречает меня литератор N. и интересуется:

— Я слышал, в «Табакерке» ставят твою пьесу?

— Ставят.

— Поздравляю, — говорит. — Я тут тоже, неожиданно для себя, написал шесть пьес…

Бывают же у людей неожиданности!

Этому случаю я был свидетелем совсем недавно. В театре «Современник» шел «Вишневый сад»:

— Продан сад?

— Продан.

— Кто купил?

— Я купил, — сказал Лопахин.

И по залу пронеслось изумленное «а-ах!». Так, спустя сто лет, эти люди узнали, кто купил вишневый сад…

XXX

— Чем там заканчивается «Война и мир»? — поинтересовалась у меня ученица десятого класса одной из подмосковных школ. Она сидела в холле пансионата, положив красивые длинные ноги на журнальный столик. В руках у нее красовался затрепанный «кирпич» толстовского романа из местной библиотеки.

В мае у девушки были выпускные экзамены, вот она и мучилась.

Я с удовольствием отметил про себя, что произвожу впечатление человека, который дочитал роман до конца, — и вкратце рассказал, что там дальше.

Сообщение о предстоящем браке Н.Ростовой и П.Безухова искренне удивило выпускницу.

— Да ну, пиздишь! — сказала она.

Из дальнейшего разговора выяснилось, что девушка будет поступать в юридический.

XXX

Дело было в Иерусалиме. Палестинцы опять взорвали автобус, десятки жертв… Мой приятель вернулся домой в соответствующем настроении. Двенадцатилетняя дочка его сидела на диване и тихонько плакала.

— Какие новости? — осторожно спросил отец. Дочка подняла от книги свои прекрасные печальные

глаза и ответила:

— Плохие новости, папа. Янки взяли Атланту… Она читала «Унесенных ветром».

Человеческий фактор

Олимпиада-80. Юрий Седых

«Лужники», предварительные соревнования молотобойцев. Я бездельничаю на трибуне и наблюдаю, а на арене мучаются здоровущие дядьки — человек десять— пятнадцать.

Каждому из них надо швырнуть молот за отметку, чтобы выйти в завтрашний финал. И вот они по очереди входят в круг, и долго раскачиваются, и, раскрутившись, с дикими криками мечут это железо, и пока оно летит, страшно орут ему вслед, чтобы оно испугалось и летело как можно дальше.

А оно никак.

То есть хоть чуток, а до метки не долетит.

Это мучение продолжается почти час, когда наконец огромный мохнатый турок забрасывает молот на пару сантиметров за черту. О, счастье! Он в финале! Турок прыгает, продолжая кричать, но уже от торжества.

В это время из-под трибуны, где я сижу, выходит усатый нечесаный мужик со спортивной сумкой в руке и бредет в сторону сектора для метания, где уже полчаса исходят калориями эти олимпийские надежды.

С третьей попытки подвиг турка повторяет поляк — в экстазе он даже совершает кружок почета вокруг сектора, аплодируя себе поднятыми над головой руками.

Усатый тем временем садится на скамеечку и начинает перевязывать шнурки. Среди окружающих его энтузиастов молотометания он смотрится человеком, который крепко спал, никому не мешал, а его растолкали, подняли и велели идти на работу, которую он видел в гробу.

Какой-то заморский бедолага срывает последнюю попытку, в отчаянии хватается за голову и долго колотит огромной рукой позагородке, а потом валится на колени и в сильнейшей скорби утыкается головой в покрытие.

Мужик, шнуровавший кроссовки, поднимается, снимает олимпийку и берет молот. Той же ленивой походочкой он входит в круг, останавливается в центре, секунду стоит так — и начинает задумчиво раскачивать чугунное ядро, наливаясь каким-то новым содержанием. Раскачка переходит в медленное вращение, и вдруг что-то случается. Человек в круге оказывается как бы в центре смерча, и этот смерч — он сам!

Через секунду из этого смертоубийственного вихря вылетает снаряд, и летит, и, перелетев за линию квалификации, летит еще, и падает за флажком олимпийского рекорда. Выслушав рев стадиона и патриотический захлеб диктора, усатый мужик выходит из круга и, окончательно потеряв интерес к происходящему, берет свою сумку и бредет обратно в раздевалку.

Это был рекордсмен мира в метании молота Юрий Седых.

Он ушел, а в секторе продолжились соревнования на уровне сдачи норм ГТО, сопровождаемые экстазами, заламыванием рук и кругами почета.