Читать книгу "Авиньонский квинтет: Месье, или Князь Тьмы - Лоуренс Даррелл"

Говорят, если беды начинают докучать слишком сильно, то человек смеется. Комедианты ближе всех к самоубийству.

Беда одета в дни, часы,

В места и вещи, и дела,

Беду кидают с поезда,

Выбрасывают в мусоре

С судов и лодок в море -

От глаз, от уст, от рук

Скользит как уголь в печь,

Беда, ненужная нам всем,

Чтобы вернуться вновь

И с мусором воспоминаний,

И с горечью разлук,

С тленом последнего желанья

Под сводом вечного молчанья.

На черном озере луна освещает лодку, груженную тенями — сверкающими курганами винограда. Откуда-то с гор, белых от весеннего снега — звуки охотничьего рога. Я вспомнил о мистере Вальдегуре, учителе музыки Пиа, неудачливом русском князе, который постоянно играл с ней в четыре руки. В общем-то, он музицировал, чтобы заглушить тревожные подозрения. Позднее говорил, будто это было как погружение в податливую толщу звуков, все равно как в снег, в воду, в облака. Рак простаты и так далее… А если и правда он, супостат, супротив суппозиториев, а, доктор?

— Жизнь, — сказал маленький нудный священник, — всегда укажет верное направление; она — всегда на стороне благодати, главное — знать, как ее достичь.

Может быть. Может быть. Но чтобы вкусить благодати, прежде надо научиться жертвовать и отдавать, а этому научиться сложно.

Ах, эта специфическая доброта натужившихся христианских фарисеев, les pincefesses,[148]из которых исторгается такой треск, будто скрипят колышки палаток.

Пиа, последнее Рождество, елка с потускневшим убранством. Трэш в меховой пелерине была похожа на стоящего на задних лапах медведя из бродячего цирка, а Пиа — на пришпоренную маленькую львицу. Та ночь — мертвенный спазм… а потом потрясающая депрессия из-за упреков, раскаянья, стыда. И все же, когда я заболел, она ухаживала за мной, как за своей инвестицией. Нежность охотничьей собаки.

Есть некая тайна в том, что долго повторяемая бессмыслица постепенно обрастает значением, как обрастает пылью иголка, бегущая по пластинке. И в конце концов становится мантрой.

Я всем говорю, что грыжу Блошфорда оперировал французский хирург, оставивший у него в животе пару садовых перчаток — по крайней мере, так он выглядит. Иногда, при определенном освещении, он похож на театрального полицейского, проглотившего горошину в свистке.

Долгий литературный процесс? Представьте, каково было Мелвиллу в годы полного молчания.

Блошфорд совершает почти невозможное — он упрощает реальность. У него нет потребности в однообразии, необходимой творческому человеку. Наверно, я очень ему завидую. Блошфорд! Гр… Гр… Гав! Гав!

В торговом флоте есть на редкость выразительное словосочетание, означающее «сойти с ума»: «Войти в штопор».

Высокая и гибкая, как лоза, она была из тех прелестных шведок с узеньким устьем, опроставшись в которое, надеешься, что наконец-то сможешь нормально уснуть. (Королева.)

Глядя на себя в зеркало: «Даже бог может стать жертвой бинокулярного зрения».

Ненавидящие плоть зилоты, вперед! Я за любые мягкие столкновения. Из меня сделали отвар. Мягкий, как боксерская перчатка в лунном свете. Гурии! Слушайте мой призыв на молитву!

Рохейм[149]утверждает, что в Центральной Австралии мать съедает каждого второго из своих детей, подкармливая этим чадом чадо старшее. К этому он прибавляет, что «все они герои» и «счастливы, как волки», а потом объявляет причиной их идиллических нравов тот факт, что они не страдают из-за отлучения от материнской груди и подавленных желаний (латентный период). Связь с гностиками? Хм. «Мы все же прирожденные психопаты, — пишет доктор Эдер. — Придумали какую-то мораль и постепенно становимся глупыми и несчастными. С этим и умираем».

Нарочитая беспомощность святых и женщин вызывает симпатию и удивление.

Тоби в порыве откровенности заявил: «За всю свою жизнь я не произнес ни единого правдивого слова, и об одном и том же событии мог говорить прямо противоположные вещи — настолько я был уверен в том, что всякое знание относительно, что наше восприятие отнюдь не всегда объективно. Я ведь, так сказать, прирожденный историк».

* * *

Оказавшись где-то посередине между конфликтующими понятиями «покой» и «движение» (точно в ловушке), человек впадает в панику и сам себя доводит до могилы; покой никогда не приносит столь необходимого успокоения и уверенности, а движение суть бесплодные перемены и беспредельная печаль. О Время — великий Плакальщик!

Mille baisers, Трэш, gélatineuses et patibulaires. Va caresser un chameau, garce.[150]Я старый слон, и мои задние ноги обросли грязью, надо бы почистить.

Их соединяло пустое пространство, тот зазор между чувствами, в котором, собственно, и возникает электрический импульс, называемый желанием.

ПРЕДПОЛОЖИТЕЛЬНО, СТИХОТВОРЕНИЕ,

ПОСВЯЩЕННОЕ ПИА

О, нежные клапаны, задайте ритм дыханью,

Плавный, как эллипс, для сна моего мужа,

Это скучное Quandl Quand?[151]схожее с

«Динь-дон» часов во французском городке.

На незримых башнях — как печален

Завершающий удар. Кланг! Кто там за дверью?

Сегодня он пинтами пил знаменитое вино,

Истязал себя золотистым бесценным вином.

Можно ли представить, что смерть

Стареющего писателя где-то изменит

Реальность, уменьшив пространство

На размеры его персоны?

Человек видит себя не таким,

Каков он есть. Вот в чем весь ужас.

До смерти тяжко смотреть

На самодовольную обезьянку.

А мы, твердящие «люблю»…

Хуже нам или тем, кто владеет нами? Загадка.

Дождинки на пальцах, дым Итаки,

Старый слепой пес ждет у садовой калитки.