Читать книгу "Крутые мужики на дороге не валяются - Катрин Панколь"

Все вокруг готовились к Рождеству. Вдоль витрин Пятой авеню толпились зеваки, восхищались колесницами Санта-Клаусов, оленями с припудренными рогами, пряничными домиками, манекенами в камзолах и кринолинах с застывшими улыбками на лицах. Я вставала на цыпочки в надежде хоть что-нибудь разглядеть, но видела только кончик красного колпака и отдельные заснеженные вершины. Добровольцы из Армии спасения, стоя на тротуаре, с суровым упорством распевали рождественские гимны, повергавшие меня в полное уныние. Рождество вдали от дома — это не Рождество, ворчала я, кутаясь в пальто с капюшоном и шмыгая простуженным носом. На катке перед Рокфеллер-центром, у подножия гигантской елки с разноцветными огнями, держась за руки, скользили парочки, падали, смеялись. Влюбленные льнули друг к другу, чем несказанно меня бесили. Посреди катка одиноко кружилась старушка в позолоченной пачке, в нелепой позе застывала на носках коньков, словно на пуантах, с томным видом выделывала реверансы. Было похоже, что все здесь ее знают. Одни шумно аплодировали, другие хихикали, подталкивая друг друга локтями. Погруженная в мечты, с ярко накрашенными, безжизненными глазами, она кланялась после каждого номера и, покачиваясь, принимала хлопки и свистки.

Я была одна. Остаться в одиночестве на Рождество в десять раз обиднее, чем в обычное время. Некоторые вообще не способны оправиться от подобного шока, но я твердо решила, что не позволю обстоятельствам себя сломить. Вокруг меня суетились семьи, приценивались к елкам, светились весельем. А у меня семьи не было, но елку я все равно купила. Я дошла до Седьмой авеню и выбрала себе елочку по вкусу, не большую и не маленькую, в самый раз, с настоящими иголками, а не искусственными. Ни один таксист не согласился принять нас на борт, и мы с елочкой отправились пешком на пересечение Мэдисон и Семьдесят второй. Бонни взглянула на елку, скривилась и отдала ее Уолтеру.

А я продолжила свои скитания.

Я бродила по городу с блокнотиком в кармане, и, как только в голове возникала свежая мысль, появлялось нужное слово, немедленно его записывала, задыхаясь, сияя, прислонившись к стене вагона метро, прилипнув задницей к стулу кофейни. Я пила безвкусный кофе, грызла бублики и торжествовала. Радовалась каждому слову, каждому найденному слову… Я жила словами. Ни один мужчина на свете не дарил мне подобного блаженства. Точное слово, точно переданное чувство — и я буквально взрывалась от наслаждения.

Мне было все равно, серьезная получится книга или нет. Я писала ее слово за словом, а порой выбрасывала страницу за страницей. Иногда, проработав целое утро, я отправлялась в Forty Carrots перехватить салатик и неизменно встречала там мою любимую негритянку, все такую же резкую, упорно не замечавшую моего немого обожания. Глядя на нее, я тренировалась в подборе слов, передаче деталей: облегающая блузка в мелкий цветочек, гуттаперчевая упругость коленей и запястий, улыбка, открывающая фальшивые зубы, притворно доброжелательная и неподдельно усталая. Заказав замороженный банановый йогурт, я представляла ее трехкомнатную квартирку в Квинсе, малолетних сыновей-скейтбордистов, поглощающих бесконечные литры колы. Мысленно проделывала вместе с ней путь с работы домой: вот она стоит в метро, в час пик, дремлет, мертвой хваткой вцепившись в кожаный ремешок, пассивно, но стойко сопротивляется бортовой качке и натиску толпы. На обоих запястьях висят пакеты с продуктами. Думаю, я все угадала довольно точно. Я улыбалась своей героине, но она не воспринимала моих позывных, и улыбка, не найдя отклика, скользила дальше. В итоге ее перехватывал кто-то другой, замирал на месте от неожиданности и удивленно смотрел на меня. У моей подруги времени на любезности не было. Заткнув карандаш за ухо, спрятанное в глубине туго натянутых волос, она кивала очередной клиентке, а через секунду стремглав мчалась к стойке. Ее интересовали чаевые, а отнюдь не улыбки, и мне следовало с этим смириться…

А потом я возвращалась к Бонни, перечитывала написанное и рвала на мелкие кусочки. «Бред, бред, полный бред, — орала я на себя под бдительным оком майи. — Кто же так пишет, девочка моя! Банально, надуманно, вяло. Ты думала, что достаточно первой фразы, а дальше все пойдет как по маслу…» Ехидно подмигнув, жизнь подарила мне начало книги, а за продолжение назначила двойную цену. Но я отступать не собиралась и для раскачки раз за разом перечитывала первые страницы, заряжаясь однажды найденным ритмом.

Разгон был необходим, чтобы на едином дыхании проскочить сквозь повседневную рутину, не увязнув в паутине мелких дел, как то: закупка продуктов по списку Бонни, звонок из Франции, отправка письма… Повседневность выстраивала на моем пути все новые и новые препятствия, которые, несмотря на кажущуюся безобидность, час за часом поглощали практически все мое время. Зачастую день оказывался потерян для работы, и я чувствовала себя совершенно разбитой…

Самым стойким раздражителем была Фара Диба, новая домработница Бонни, готовая часами рассказывать свою печальную историю. После прихода аятоллы ей пришлось покинуть Тегеран и расстаться с профессорской должностью в университете, а теперь она вынуждена зарабатывать на жизнь мытьем полов. Восседая на пылесосе, она горестно разглядывала свои некогда красивые руки, руки интеллектуалки, изъеденные моющими средствами, и слезы градом лились из ее больших грустных глаз. Казалось, этот поток никогда не иссякнет. На своем импровизированном троне Фара была подобна свергнутой, поверженной императрице. Я утешала ее, как могла, изо всех сил старалась приободрить в надежде, что она все-таки займется делом, а я вернусь к работе. Но, вероятно, мои доводы звучали не слишком убедительно, и все начиналось по новой. Я не знала, как заткнуть этот фонтан, а честно попросить ее замолчать было неудобно. В результате слова застревали на полпути к листу, и, усевшись наконец за машинку, я сознавала, что теперь впору заплакать мне, потому что ритм безнадежно утрачен и виной всему Фара. Я ее ненавидела. Мне хотелось забросать ее камнями, учинить кровавую расправу. Потом я укоряла себя, обзывала жестоким чудовищем, ведь ее проблемы и впрямь были намного серьезнее моих. Америка наводнена людьми, которые подобно Фаре цепляются за статую Свободы в надежде заново построить свою жизнь. Их несчастья настоящие, а не надуманные. Эти мысли пробуждали во мне комплекс вины, я не знала, куда себя деть, и снова отправлялась бродить по городу.

Необходимо было отвлечься.

В «Нью-Йорк Таймс» я натыкалась на цитату из Алана Смита, и мои мысли сбивались с пути истинного. Имя Алана снова звучало в ушах, и все мое существо наполнялось им, вернее, его отсутствием, его равнодушием. Я опять ни на что не годилась, понимала, что все пропало и слова больше не придут. Я сгибалась под тяжестью этой боли и не могла сдвинуться с места.

С Аланом все получилось не так, как я надеялась. Интересно, как люди умудряются влюбляться друг в друга с первого взгляда?

По-моему, это небылицы. Ведь понять другого человека, привыкнуть в нему очень трудно. Особенно в самом начале. Двое примеряют друг к другу свои жалкие мечты о счастье, втайне надеясь, что случится чудо и две мечты сплавятся в одну. Отсюда — все недоразумения. Одно слово ошибочно принимается за другое, поцелуй интерпретируется в свою пользу, затянувшаяся пауза трактуется как полная намеков тишина. Сказки про Волшебных принцев — сплошное дилетантство! Труднее всего бывает именно в начале, когда нужно молчанием подладиться под молчание, поцелуем ответить на поцелуй и прерывисто задышать в унисон. На деле никакого единения не происходит, но мы изо всех сил стремимся убедить себя в противном. Гуляем, взявшись за руки, но каждый из нас бредет сам по себе. Я думала, что переживаю начало великой истории любви, в то время как Алан боялся увязнуть в серьезных отношениях и испортить себе жизнь. Целуя меня в кадиллаке под музыку кантри, он просто-напросто хотел получить удовольствие, а я уже воображала, как переплетутся наши генеалогические древа, как навеки сольются воедино наши имена, мысленно выбирала место для нашего дома и придумывала, как назвать наших детей.