Читать книгу "Две недели в другом городе - Ирвин Шоу"

— У меня есть идея. Пора перекусить. Позвольте угостить вас ужином.

Макс вопросительно взглянул на Брезача.

— Хорошо, — согласился парень. — Почему бы вам и впрямь не накормить нас? Уж это вы можете для нас сделать. Отведите нас в хороший ресторан.

Они выпили еще по бокалу и отправились ужинать.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Брезач выбрал ресторан, в котором никогда прежде не был; он слышал о нем от Вероники. Девушка как-то сказала, что это заведение ей не нравится и она туда больше не пойдет. Исходя из предположения, что, если Вероника находится в Риме, она будет избегать те места, которые посещала с Джеком и Брезачем, парень предложил пойти именно в этот ресторан.

Вероники там не было.

В этом обыкновенном маленьком trattoria кормили не хуже и не лучше, чем в сотне других trattoria города; Джек согласился с Брезачем, что Вероника, обходившая стороной это заведение, видно, руководствовалась какими-то неведомыми им соображениями.

Они выпили два графина красного вина; лицо Брезача пылало, он говорил не умолкая. Макс жадно поглощал пищу. В ресторане было тепло, но Брезач не снял пальто, потому что был без пиджака.

— Вернувшись из армии, — рассказывал Брезач, — я послал отца к черту. Мне платили пенсию — пятьдесят долларов в месяц. Я встретил человека, который собирался снимать в Нью-Йорке документальный фильм…

— Почему тебе назначили пенсию? — удивился Джек — В какой войне ты участвовал?

— Ни в какой. Я сделан из иного материала, нежели герои. Я пострадал во время учений. Это на меня похоже. Взорвавшаяся мина едва не оторвала мне ногу. Однако меня неплохо подлатали. Я хромаю, лишь когда идет дождь. Мой отец был в бешенстве. Куда он только не писал. Ему казалось, что страна нанесла ему оскорбление, так обойдясь со мной. Он даже целых две недели ласково обращался со мной. Дал семьдесят пять долларов, чтобы я отдохнул на Кейп-Коде.[47]Но я снял на эти деньги комнату на Четвертой Западной улице и заявил ему, что не собираюсь заниматься его дурацким бизнесом.

— Что он делает? — спросил Джек.

— Издает комиксы. Он — король комиксов, — пояснил Брезач. — Относится к комиксам с религиозным пиететом. Считает, что умение создавать комиксы отличает человека от животного. Отец воспринял мой отказ работать у него так, словно я был сыном епископа, заявившим о своем неверии в существование Бога. Разразился скандал, затянувшийся на всю ночь. Он сказал, что больше не даст мне ни цента, обещал лишить наследства. У него ветхозаветные представления об отношениях отца и сына. Моя мать заламывала руки и обливалась слезами. Вечера в нашем доме казались эпизодами из «Стеллы Даллас». Порой, слушая его пространные речи, я не мог удержаться от хохота. Тогда отец заявлял матери: «Видишь, что ты наделала?» Она снова принималась рыдать. Я думаю, она установила рекорд по количеству слез, пролитых американскими матерями. А ваш отец? — спросил Брезач. — Что он сказал, узнав, что вы собираетесь стать актером?

— Он сказал: «Будь хорошим актером», — произнес Джек.

— Я вам уже говорил в прошлый раз — вы родились под счастливой звездой. У вас и отец что надо.

— Был, — заметил Джек. — Он умер.

— И тут повезло.

Брезач наполнил свой бокал. Скатерть перед юношей уже была залита красным вином.

— Как вы оказались в Италии? — спросил Джек. Ему не хотелось говорить об отце.

— Человек, снимавший документальный фильм, разорился. Под конец я все делал сам — носил камеру, договаривался о кредите с проявочной фирмой, работал в монтажной. Я вкалывал по двадцать часов в сутки. Бесплатно. Одно время питался на двадцать центов в день. Потом голодал. Заболел воспалением легких. Мать забрала меня из больницы под расписку и отвезла домой. Отец не заходил в мою комнату. Он ждал, когда я приползу к нему и, стоя на коленях, скажу, что все понял, пообещаю посвятить свою жизнь комиксам. К моменту выздоровления во мне уже созрело решение поехать в Италию. Только итальянцы создают картины, от которых честного зрителя не выворачивает в кинозале. Это единственная страна, где человеку, серьезно относящемуся к кино, есть чему поучиться. Знаете, почему итальянцы делают хорошие фильмы? Они открыто, без ложного стыда находят радость друг в друге. Они восхищаются всем итальянским — пороками и абсурдом не меньше, чем добродетелью. Они видят комедию в похоронах, порочность в девственнице, святость и нечестивость возле одного алтаря. Когда американский артист смотрит на кого-либо из своих сограждан, он немедленно переполняется чувством отвращения. И я его понимаю, но это не может служить базисом для всего искусства.

— Почему ты решил, что непременно хочешь снимать фильмы?

— В двадцатом веке кино превратится в величайшее из искусств, — торжественно провозгласил Брезач. — Сейчас оно делает лишь первые неуверенные шаги.

Увлекшись, юноша возбужденно замахал руками.

— Вся красота, трагичность и мужество века найдуг свое выражение на пленке, прочие виды творчества уступят пальму первенства кинематографу. Шекспиром этого столетия станет режиссер, работающий не для нескольких сотен зрителей. Он будет творить для всего мира. Обратится к миллионам непосредственно, не прибегая к помощи слов, и люди поймут его. Индейцы, китайцы, сибирские дикари, феллахи, пеоны, кули, фабричные рабы…

Брезач говорил почти бессвязно.

— В вонючем тесном сарае на краю земли гаснет свет, и режиссер проникнет в каждое сердце, он откроет зрителям свой мир, свое видение живого человека — черного, коричневого, желтого, белого — и его чаяний. Он станет для каждого любимым братом, наставником, творцом. Вспомните Чаплина. Кто в наше время создал царство, подобное чаплиновскому? Я честолюбив. Я претендую на подобное царство.

Брезач хрипло рассмеялся.

— Ну и, конечно, мы изгнали его, выбросили вон. В глазах всего мира он олицетворял лучшее, что создала Америка в двадцатом веке, и мы этого не перенесли. Мы не стерпели свет, который он нес, его едкий, дружеский, божественный смех, и избавились от Чаплина. Вы слышали о человеке по фамилии Макгрейнери?

Джек напряг память:

— Да. Это главный прокурор штата, подписавший решение о высылке Чаплина из Соединенных Штатов.

— Вот! — торжествующе воскликнул Брезач, махнув рукой и снова расплескав вино. — Макгрейнери бессмертен. Не обойдись он так с Чаплином, Макгрейнери исчез бы так же бесследно, как лужица собачьей мочи на раскаленной мостовой. Теперь он прославился навеки. Он показал миру, что такое Америка. Макгрейнери, Макгрейнери, — запел Брезач как безумный, — да здравствует Макгрейнери, бессмертный, вечно живой Макгрейнери, символ Америки.

— Успокойся, — сказал Джек, — на тебя смотрят.

Брезач обвел зал надменным взглядом. Лысый толстяк и его полная жена, забыв о lasagne,[48]неуверенно улыбались; четверо джентльменов, сидевших за соседним столиком, перестали есть, они с недовольством смотрели на Брезача. Парень выбросил вперед руку в фашистском приветствии.