Читать книгу "Шкловцы - Залман Шнеур"

Файвка бежит мимо них через двор на улицу, голова у него идет кругом. Что творится в этом нехорошем доме? Сегодня все здесь с ума посходили… Не зря сорока стрекотала — плохая примета… Ох, мама права, ноги моей там больше не будет…

Видит Файвка, что сбежался народ: мужчины — в честь Тишебов — в одних носках и испуганные женщины в фартуках толпятся около каменного дома и не замечают того, что их поливает дождь. Резкие, хриплые голоса:

— А? А? Убили? Кого?

— Реб Лейбу, вы же слышали.

— Кто? Кто? Кто-о-о?

— Разбойник?

— А что с женой?

— Среди бела дня?

— Выживет, а?

— Шклов-то наш…

— Надо сбегать за приставом.

— Даже так?.. В сундуке?

— В сундуке!..

И женщины облизывают посиневшие губы, а мужчины со знанием дела цокают языком:

— Ц-ц-ц-ц!

Файвка, загнанный и напуганный, все же останавливается на мгновение, как собачка, замершая под дождем на трех лапах… У него сжимается сердце: может, это сделал Клим? Клим с цыгановатой рожей. Файвка час назад видел, как тот крался к входной двери. Ой-ёй-ёй!

Эта мысль еще больше усиливает тяжкий испуг, побороть который не под силу даже любопытству. У Файвки зуб на зуб не попадает и крутит живот. Нет, нет, нет! Он никому не скажет о том, что знает. Ему нельзя ни о чем рассказывать!..

Файвка бежит дальше. Домой, домой. Как можно быстрее домой. Как можно дальше от «нехорошего» каменного дома, как можно дальше от странных людей, живущих в нем, от ужасных вещей, которые есть только в этом каменном доме… Вот! Божий гнев излился на горбуна, который сосал кровь из вдов вроде Гитки-короткой… который хотел зарезать свою жену… И на Башеву излился гнев за ее грех с часовщиком, и за то, что она набрасывается на маленьких мальчиков на темных сеновалах… И на него, на Файвку, изливается гнев, потому что он поддался на Зельдочкины уговоры и приблизился к грешному каменному дому, потому что он вместе с Зельдой хрумкал ворованной репкой. И даже целовался с ней тогда, когда прочие евреи постятся и идут на кладбище… Вот и разразился великий гнев ливнем и градом! Ужасной смертью и кровью простерся этот гнев над Башевиными растрепанными волосами, над горбуном и его окованным нечистым сундуком с залогами… Гром гремит так, что дребезжат окошки окрестных домишек, небо раскалывается, мир гибнет…

— Тр-ра-рах! Tax! Бу-у-умс!

Эпилог

Самого Лейбы-горбуна на кровати в комнате с залогами не было. На смятых простынях обнаружились только несколько кровавых пятен да клок бороды… Видимо, Лейба сильно сопротивлялся. Его нашли задушенным в сундуке. Разбойник украл все самые дорогие заклады: серебро, украшения и шелк, и на их место засунул мертвеца, уткнул его лицом в оставшиеся заклады — в суконные одежды и шубы, а высохший, заострившийся горб прикрыл горбатой тяжелой крышкой сундука. По-видимому, так Лейба лучше влезал… Потом сундук был крепко-накрепко закрыт, тяжелый ключ повернут. Зачем было запирать-то? Видимо, пока Лейбу-горбуна упаковывали в его собственный сундук, он еще дышал, и убийца заметил это… Только в сундуке, в тяжелых шубах, посыпанных нафталином, он окончательно задохнулся. На исхудавшей шее были видны синяки, на высунутом языке — запекшаяся кровь. Скорее всего, эта кровь и оставила красные пятна на простынях.

Три дня над городом висела туча, а в нехорошем каменном доме все время горел свет. Дом был полон плача и полиции, приехавшей из Могилева и забравшей Башеву и прислугу на допрос. Им даже не дали похоронить тело. Погребальное братство потребовало огромных денег за похороны, не желая бесплатно почтить умершего скрягу. Даже после такой горькой смерти он далеко не сразу обрел последний покой.

Убийцу Лейбы-горбуна все никак не могли найти. Ходили всякие россказни да бабьи сказки, болтали, кто во что горазд.

Файвка бродил, словно тень. Он-то действительно мог бы кое-что рассказать. Он бы мог рассказать, что видел Клима, Клима-плотника, в такое-то и такое-то время, когда тот крался от ворот ко входу в дом с серым свертком под мышкой. Не иначе как этот сверток был тем самым мешком, в который Клим потом сложил и унес заклады. Файвка мог бы рассказать, что во время убийства в каменном доме никого из домочадцев не было. Ни Зельдочки, ни Башевы, ни прислуги, ни Хаимки. Файвка это точно знает… Но он должен молчать как могила, ему надо держать язык за зубами. Иначе ему придется подло выдать Башеву, Зельдочку, самого себя и начать со странного предисловия ко всей истории… При этом самое страшное то, что, пока убийца душил реб Лейбу и грабил его сундук, он, Файвка, целовался с его дочкой Зельдочкой на сене, а потом Башева, жена реб Лейбы, делала то же самое с ним: прижимала к себе и мучила… Ему показалось, что и он, Файвка, виноват в последнем большом несчастье, проникшем в каменный дом. Сам того не желая, он помог убийце: дал ему время и развязал руки… Файвка почувствовал себя еще более подавленным, когда вспомнил, что уже в первый день, когда он пришел в каменный дом на первый урок и увидел кованый сундук за ситцевой занавеской, он зло подумал, что несчастье случится с Лейбой-горбуном из-за его темных делишек. И что придет это несчастье от его нечистого сундука… Так и случилось!

На третий день у Файвки начался жар, и он остался дома. Это называлось: побегал в Тишебов под проливным дождем и простудился. Но на самом деле у него болели и тело и душа. И внешняя и внутренняя бури пронеслись в одночасье, в Тишебов, после кражи репы… Какая буря была сильней, какой ливень причинил больше вреда? Внутренний? Внешний? Этого Файвка и сам не знал.

На седьмой день вечером, когда Файвка вышел на улицу, в каменном доме еще сидели шиве[195], но разбойника уже поймали. Именно эта новость подняла Файвку на ноги. Убийцей оказался Клим, Клим-плотник с цыгановатой рожей. Он действительно пошел убивать Лейбу-горбуна со свернутым мешком под мышкой: якобы залог принес… Все, как Файвка и подозревал. Клима схватили в Орше, в тридцати верстах от Шклова, когда он пытался продать парочку золотых сережек. Сережки оказались одним из залогов, пропавших из сундука Лейбы-горбуна. И разбойник сознался.

Когда Файвка услышал эту новость, у него камень с души свалился. Он сразу почувствовал себя здоровым, отправился к каменному дому и остановился прямо напротив его окон, рядом с огородом Меира-переплетчика. В темном окне горела поминальная свеча по убитому.

Дрожащими губами Файвка выговорил про себя старое еврейское поминальное благословение: борух даен о-эмес! — благословен Тот, Кто судит справедливо[196]. И глубокий покой разлился в его настрадавшемся сердце, в первый раз за семь дней беспокойства, переживаний и лихорадки.