Читать книгу "Заря приходит из небесных глубин - Морис Дрюон"

Склонный к размышлениям, неумолимо обреченный на писательство, Сент-Экс работал тяжело — вырезал, вычеркивал, переписывал. Это был труд вечно неудовлетворенного человека.

Толстую рукопись «Цитадели», этой библии реакционера, он оставил незавершенной и вдруг обкорнал ее наполовину. Стараясь извлечь мысль из жильной породы слов, сделать ее точной и текучей, подыскать ей наиболее адекватное выражение, он так сильно напрягался, что это вызывало приливы крови к голове. Кессель рассказывал мне, что сам видел однажды, как тот сидел за письменным столом, держа ноги в тазу с холодной водой, чтобы снизить давление в висках и закончить статью к сроку.

В беседе, искусстве культурных людей, которую он вел так, как это умели делать в его природном кругу, ему особенно удавались описания, чарующе долгие, насыщенные необычными сравнениями.

У него был красивый голос, очень гибкий, очень точно передававший мотив — он превосходно пел. Я обязан ему тем, что он научил меня петь «На ступенях дворца» на ее изначальную старинную мелодию и со старинными словами. Люди решили подправить эту любовную песнь, пришедшую сквозь века с отрогов Пиренеев, а зря. В моих ушах она всегда звучит с голосом и словами Сент-Экзюпери.

А еще он был немного волшебник, по крайней мере иллюзионист. Где и от кого научился он чудесным карточным фокусам, которыми скрашивал конец вечера? Он никогда этого не говорил. Но фокусы были потрясающие, я такие не видел, по-моему, ни у одного профессионального иллюзиониста.

Когда все вокруг бурно восхищались и рукоплескали, он даже не улыбался, оставаясь все таким же задумчивым, и, как бы сильно его ни просили, никогда не раскрывал свой секрет. Казалось, для него это не просто игра.

Был ли он слишком серьезен для женщин или же сам относился к ним слишком серьезно? Вернемся к сравнительному жизнеописанию.

Мермоз, неотразимый Мермоз, Тесей для стольких Ариадн, обольщал их с первого же раза, брал, уводил, бросал, не слишком беспокоясь, что они будут от этого страдать. Сент-Экс страдал сам. Если женщины обманывали его, то лишь потому, что он сам обманывался в них. Он плохо их выбирал. Облекал в идеальные одежды и одаривал любовью — слишком чистой для нечистых душ.

Луиза де Вильморен, эта распутница с офочества, распутница от природы, не была, конечно, создана для мужчины, который в двадцать шесть лет писал своей матери: «Мама, у женщины я прошу лишь одного: чтобы она успокоила эту тревогу…»

Что до Консуэло, экзотичной чернавки, которую он привез из Аргентины и сделал своей женой, то она была еще хуже, поскольку даже не обладала талантом.

Они оба ошибались друг в друге, строя на этой ошибке ложное представление о будущем. Он грезил об успокоении в возвышенном, а она — о парижской светской жизни. Есть простая строчка в «Планете людей», которая говорит все: «И дурак увез принцессу с собой».

Я знал Консуэло без Сент-Экса и, признаюсь, ненавидел ее, потому что был знаком с некоторыми из ее любовников. И с трудом выносил, что она давала каким-то мужчинам это удовлетворение — говорить себе и другим, что они спали с женой Сент-Экзюпери.

Сказать, что Сент-Экзюпери и Францию чересчур идеализировал — не такое уж безосновательное утверждение. И все же, когда год спустя — я все еще говорю о 1939-м — после ужасного поражения Франция была разделена надвое, он опять ошибся и выбрал не ту Францию. Но это уже другая история, которую мне довелось узнать, и для нее еще найдется место в моем дальнейшем рассказе.

В отстраненности Сент-Экзюпери от мира, из которого он порой словно выпадал, есть элемент, без которого набросок его портрета не будет полным: пустыня. Он сталкивался с ней два раза: когда летел спасать товарищей на границах Мавритании и когда, попытавшись связать Париж и Сайгон, разбился в Ливийской пустыне.

В этом минеральном одиночестве, под бесконечным сводом небес и обреченный на смерть — от солнца или холода, от голода или жажды, — он приобрел другое видение мира; он нашел бы ему, если бы спасся, смысл, который искал.

Пустыня формирует пророков. Сент-Экзюпери сказал почему опять одной короткой фразой: «Шагаешь рядом с вечностью».

Кессель, Эриа, Бренгье, Флери, Бекле, Сент-Экзюпери… Среди этих героев пера или действия (а кое-кто одновременно и того и другого) сиживал и антигерой, их издатель Гастон Галлимар. Катя обладала чувством и приличий, и выгоды.

Кругленький, полный, седоватый и розовый, Гастон Галлимар походил на элегантного, очень ухоженного нотариуса из провинции или на банкира, но тоже провинциального. Ни храбрость, ни щедрость отнюдь не были его сильными сторонами. Он пахнул одеколоном, спокойным эгоизмом, скупостью. Но у него была природная склонность к литературе, и как другие обладают чутьем на нефть, так он обладал неоспоримым чутьем, чтобы распознать талант или дать заметить его своему окружению. Попробуем бурить здесь; если месторождение бедное, остановимся. Он вовремя завладел авангардом, как раз перед тем, как тот стал основной силой. Вместе с «Нувель ревю франсез», чьи инициалы НРФ сделал знаменитыми, он благоволил к той школе литераторов типа Андре Жида, которые принимали себя настолько всерьез, что в конце концов заставили публику разделить их мнение о себе. «Войти в литературу, как входят в религию». Галлимар был каноником, собиравшим деньги верующих. Сходились на том, что у него есть гений, и в ослабленном смысле слова это было правдой — исключительно по части книгоиздательства.

Я не уверен, что Кессель и Сент-Экзюпери были его любимыми авторами. Им не хватало мудрености, они не могли породить снобизм. Но тиражи у них были внушительными, стало быть, принимались во внимание.

Впрочем, Гастона Галлимара ничуть не отвращал успех у самой широкой публики, он даже создал коллекции детективных романов, чтобы округлить цифры своих продаж. Но поскольку на серии красовался значок НРФ, Галлимар придал этому жанру литературное достоинство.

Другой пример его коммерческого гения: «Плеяда». Не он ее создал, он лишь перенял ее у Жоржа Шиффрена, который запустил коллекцию классиков в больших, великолепно напечатанных томах, которые плохо продавались. Галлимар уменьшил их формат, переплел в мягкую кожу, а главное, отпечатал чуть ли не на папиросной бумаге, которая сошла за библьдрук.[30]Галлимар догадался ввести туда современников — на четыре пятых авторов из собственной обоймы, которых он таким образом возводил в ранг классиков. Быть опубликованным в «Плеяде» довольно скоро стало равнозначно вхождению в литературный пантеон.

Этого издателя отличала большая ловкость, и в годы оккупации ему пришлось проявить ее сполна. Он публиковал одновременно и писателей коллаборационистов, и тех, кто по выходе из ночи предстанет как участник Сопротивления. Надо же было жить и не дать заглохнуть издательству.

Кессель по возвращении с войны упрекнул Галлимара за такое двусмысленное поведение и на многие годы перестал публиковаться у него. Но потом, поскольку время сглаживает все, вернулся ради «Башни несчастья» в издательство своего дебюта.