Читать книгу "КОГИз. Записки на полях эпохи - Олег Рябов"

– Это – по обоюдному согласию. Лично у меня возражений нет, – так же шутливо отпарировал Юрий Григорьевич.

– Юленька, так – как?

– Нет-нет, я сегодня занята! Я уже приглашена на вечерний вальс.

– А как же стихи, которые я слышал на последнем поэтическом вечере в Доме ученых? Про то, что над тобой зажегся зеленый глазок такси?

Леньке досталась койка в двухместном номере. На одной кровати, закутавшись с головой в потертое байковое одеяло, лежал постоялец – наверно, спал, потому что никак не отреагировал на появление нового гостя. Комнатка была настолько уютна, в смысле маленькая, что между кроватями, стоящими вдоль стен, умещалась лишь одна тумбочка, на которой красовалась тарелка, заполненная папиросными окурками. Ленька бросил на пол портфель, в основном забитый рукописями, и поспешил на улицу, на площадку перед корпусом, где собралась и, посмеиваясь, переругиваясь и пикируясь, курила прибывшая богема. Было очевидно, что команда о сборе в актовом зале прозвучала не для всех: парень с девушкой, оба с этюдниками, направились в сторону прудов с очевидным намерением работать.

Вот из дверей выполз хитрый лисий калмыцкий глаз Юрия Уварова, а за глазом и весь он с задранной к солнцу бородой выполз.

– Ленечка, – басом негромко позвал он, – старичок, иди-ка сюда. Я сейчас в Кстово к маме домой пойду. Мне надо к вечеру подготовиться. Надо рыбы заказать, чтобы москвичей ушицей попотчевать. Да насчет винца самородного распорядиться: может, ночью придется бегать. Ты будешь в семинаре Игоря Ляпина и Бори Пильника. Ну, я тоже как бы в этом семинаре, но меня это уже не касается: я рекомендован на всесоюзное совещание, и мне обещали семинар Жени Евтушенко. Это стопроцентная книга в центральном издательстве и стопроцентная рекомендация в союз. А ты и еще – вас четверо всего, будете рекомендованы на издание в кассете. Это будут несколько небольших книжечек, объемом по печатному листу, обернутых в одну суперобложку. Хитрость! Для издательства это одна книга, а на самом деле – шесть.

– Ты только что говорил – четверо.

– Ну, вас четверо: Карась, Чарли, ты, Высоцкий, и два места пока что – резерв. Так вот, тебя будут долбать сильнее всех. В голову не бери и не переживай. Я Ляпину сказал, что тебя везде и всегда Миша Шестериков продвигал. Игорь его хорошо знал и уважал.

– Царство ему Небесное.

– Чего?

– Я про Шестерикова говорю: Царствие ему Небесное. Когда про покойных упоминаешь, надо говорить – Царствие ему Небесное.

– Да-да! Царствие ему Небесное, – пробормотал Уваров и, повернувшись в сторону ближайшей елки, перекрестил почему-то рот. – Но главное: я тебя не за этим окликнул. В твоей комнате спит Федя Сухов. Он будет глаза закатывать, всем говорить, что у него рак и что приехал умирать на Родину. Так вот: он – живой классик, сейчас один из самых уважаемых, читаемых и печатаемых поэтов в стране. Наверное, входит в десятку, если выкинуть москвичей и нацменов. Он мужик с чудинкой, любит поиграть, иногда переигрывает, но очень хитрый и хваткий по-деревенски. Поэтому слушай его со скидкой. А к чему я тебе это говорю: иди в номер и попытайся с ним задружиться. Кого он первого узнает из писателей в городе, на того и опираться будет, тому и помогать будет. А пока что он у нас только Бориса Ефремовича знает да Семена Шуртакова: тот Сухова после войны к Константину Федину в кабинет привел.

3

Обсуждение рукописи стихов Леонида Курина длилось чуть меньше часа, и такого разноса он никак не ожидал. Он бывал на разных поэтических собраниях, дважды его подборки рассматривали на семинарах, но то, с чем он встретился, превзошло все его ожидания. Мало того, что всегда доброжелательный Борис Ефремович, вместо поиска мелких блох, назвал всю рукопись Леньки эпигонством и пастернаковщиной, приведя с десяток мест довольно четких заимствований, но почему-то из Мандельштама, – так еще московский гость Игорь Ляпин назвал его стихи периодом ученичества. Зачем-то припершийся с другого семинара Чарли тоже влез со своим: белый стих, которым написана Ленькина поэма «Аввакум», чужд русской поэзии.

Курин стоял на огромном крыльце дома отдыха, больше напоминающем пионерлагерную танцплощадку, курил и естественным образом приходил к выводу, что лучше всего сейчас было бы взять бутылочку портвейна и сидеть рядом с ребятами-художниками, пока они работают на пленере, посасывая и закусывая терпкими еловыми иголками. Надсадно заскрипела тяжелая входная дверь, и к Леониду подошел Игорь Ляпин, открывая на ходу пачку «Столичных».

– Старика вашего Ефремыча уважили – ему разрешили на месте курить, а меня выгнали. Ну да так оно и правильно: на одной ноге прыгать на улицу курить – в жизни не накуришься! Что стоишь: злишься на всех или просто переживаешь? Больше ведь тут у вас и критиковать-то некого, кроме тебя: Карасев – гладкий, как валун, а на остальных даже смотреть стыдно. Во втором семинаре вроде бы поплотнее ребята: Чарли этот ваш, Высоцкий, Горев. Ты расстраиваешься, что ли? Тогда представь уровень, с которым тебя пытаются сравнивать: Пастернак, не меньше! Понял? Только не возомни! – Ляпин щелчком отбросил окурок и ткнул Курина в бок. – Пошли, работать надо. Твое мнение о чужих стихах нам тоже важно послушать.

Леонид не вернулся на дальнейшие обсуждения, какое-то тяжелое чувство зародилось и крепло у него внутри: не обида, не зависть, но что-то такое же противное и труднорастворимое. Он пошел к себе в номер, или в каюту, даже не поймешь, как лучше сказать, улегся, не снимая ботинок, на кровать и остался лежать, глядя малодумно в потолок – так легче всего было разжевать и проглотить разгромное обсуждение.

Сосед по койке проснулся, заворочался, и из-под вытертого до газетной толщины одеяла показались седые растрепанные волосенки и узкое лицо с мутными глазами. Но, на удивление, почти моментально в этих глазах появилось сияние, потом искры, и уже через минуту они горели огнем. Старик уселся, свесив на пол худые ноги, обтянутые тренировочным костюмом и носками. С интересом посмотрел на Леньку:

– Тебя как зовут?

– Леонид.

– Поэт?

– Поэт.

– Куришь?

– Курю.

– Ну, тогда давай покурим. Меня можешь Федей звать или Федором Григорьевичем. Я – Сухов.

– Федор Григорьевич, а давайте я форточку открою.

– Ну открой. Только – ненадолго. А то в последнее время я даже форточек стал бояться.

Они закурили: Ленька свою «Приму», Сухов – свой «Беломор».

– Ты чего не на семинаре?

– А я уже отстрелялся, меня обсудили.

– Разобрали по косточкам?

– Да-а!..

– Да так, что не хочется даже возвращаться на семинар?

– Не хочется.

– Ну, а чего тебя ругали-то, сам-то хоть понял?

– Говорили, что белый стих в современной русской поэзии не звучит. Что белый стих – это вообще не русская поэзия.