Читать книгу "Переход Суворова через Гималаи. Чудо-богатыри "попаданца" - Герман Романов"

Наверное, английский кэптэн с презрением улыбался, глядя, как маленький русский корвет подходит на пистолетный выстрел к его многопушечному линкору. Но как пика святого пронзила змея, так и торпеда своим взрывом проломила борт вражеского линкора.

Столь же успешна была и атака «Иоанна Златоуста». А в это время с других союзных кораблей на берег хлынул застоявшийся десант, и на улицах Кингстона началось бесшабашное русское веселье…

— А ну-ка, болезные! Поберегись! — во все горло закричал Алехан, поднимая над головой здоровенный гарпун, неизвестно как оказавшийся на улице, и бросился на большую группу бывших флибустьеров — расхристанных, с гнилыми зубами, воняющих перегаром дешевого рома.

Дальше все замелькало перед глазами, вся накопившаяся за эти долгие пять месяцев злоба и ненависть вылилась из Орлова страшными и беспощадными ударами.

Он сражался не на жизнь, а на смерть, не обращая внимания на полученные удары, впав в отчаянное безумие. Он превратился в берсерка, одного из тех самых викингов, что когда-то наводили ужас на всю Европу, — неуязвимых, свирепых, являвшихся ожившим кошмаром для любого врага…

— Все, Коля, умираю…

Боли не было, тело оцепенело, но Алексей Григорьевич чувствовал, как вместе с кровью его покидает жизнь. Он не боялся смерти — вся жизнь прошла в сражениях и походах, в которых погибли его братья и многие другие соратники, и теперь он с ними увидится в Царствии Небесном. Так чего же горевать русскому воину, положившему жизнь за Отечество и други своя?

Из последних сил, захлебываясь кровью, он спросил:

— Город взяли, сынок?

— Взяли, Алексей Григорьевич, наш он теперь!

— Это хорошо! — Алехан улыбнулся, попытался приподнять руку, но не смог, сил уже не осталось. И тогда он прохрипел, выдавливая из себя слова: — Славная была битва…

ПОСТСКРИПТУМ ПЕРВЫЙ

Все лица, учреждения и события вымышлены
Любое сходство есть случайное совпадение

Иркутск

6 января 1992 года

Петр, щурясь, открыл глаза. Солнечные зайчики сквозь плохо задернутые шторы пробивались в комнату.

— Мороз и солнце, день чудесный! — цитировавший классика Хворище сидел на койке, поджав кривые прыщавые ноги, и задумчиво скреб грязными пальцами заросший щетиной подбородок.

— Отвали, Серега…

Петр захотел отвернуться и заснуть, как справа от него, с продавленной кровати Лысого, раздались сначала негромкие смешки, а затем началась явная возня с определенным подтекстом под аккомпанемент скрипучей сетки. Он приподнялся на локте и теперь уже полностью лицезрел картину циничного разврата, устроенного в который раз любвеобильным Вовчиком.

Из-под одеяла торчали четыре ноги: две маленькие, явно женские, а еще две, в разноцветных дырявых носках с грязными пятками, принадлежали его второму, вечно озабоченному соседу по комнате. Сопение под покрывалом нарастало, послышалось чмоканье.

— Лысый, мать твою, может, хватит, а? — Петр уже сидел, натягивая майку. — Просили же ведь не водить баб в комнату.

— А че? — из-под одеяла высунулась недовольная морда Лысого. — Энгельсина опять закрыла читальню. Нам че, снова в душевую идти?

— Че, че, через плечо!

Петр громко выругался, надевая синее трико с отвисшими коленками. Накинув куртку, он проверил в кармане пачку «Явы» с последней, заныканной с вечера сигаретой.

— Я покурить…

Петр ухмыльнулся, краем глаза заметив, что Хворище тоже засобирался с ним, резонно рассчитывая на халявный бычок.

Проходя по пустынному коридору общаги, он задержался у доски объявлений. Причина была проста: в начале декабря рядом со списком дежурств по этажу на месяц появился интересный, с его точки зрения, опус. Некто вывесил объявление следующего содержания:

«Уважаемые товарищи! Прошу вас, войдя в сложное положение человека, потерявшего проездной на трамвай-троллейбус на декабрь, вернуть его, так как месяц только начался, а денег на новый билет у меня нет. Заранее вам благодарен и признателен. Также обещаю со своей стороны небольшое материальное вознаграждение. Обратиться за справками к Энгельсине Эдмундовне». Внизу стояла дата — 5 декабря.

Судя по витиеватому стилю, писал кто-то из филологов. Но Петр, прекрасно зная студенческие нравы, сделал определенный вывод, что этим дело не закончится.

И сейчас он понял, давясь от смеха, что не ошибся — на доске, прикрепленный кое-как, висел обрывок бумаги, с одной стороны заляпанный чем-то жирным. Однако содержание, несмотря на дрожащую руку писавшего, было выше всяких похвал:

«Я по поводу проездного. От души выражаю признательность и благодарность тому г…ну штопанному, который вернул мой проездной. Лучше бы ты его не вернул, а засунул себе в задницу, м…ло! 2 января».

Как говорится, занавес!

Проходя мимо вахтерши, он поздоровался. Она, оторвавшись от литровой стеклянной банки с домашней картошечкой, сдобренной солеными огурцами, доброжелательно кивнула ему в ответ.

Вообще, доброжелательность и Энгельсина были понятиями мало совместимыми. Как, например, можно представить себе доброжелательного бультерьера? Так и Энгельсина: сидит, рот оскалила в улыбке, а со стороны кажется, что это она челюсти разминает, перед тем как вцепиться.

Тем не менее отношения у них были хорошие, и Петр старался не доводить до греха, шкерясь с сигаретами по туалетам, — не малолетка, чай. Он честно выходил курить на улицу, хотя сейчас, зимой, это было малоприятным занятием. Вахтерша, в свою очередь, это ценила и давала ему кое-какие поблажки.

Вообще, она его особо выделяла, благо он и постарше был, да и опыт кое-какой в жизни имел. Бывали случаи, когда она сама обращалась к нему за помощью: дерущихся до приезда милиции разнять, особо рьяных ухажеров, стремящихся любой ценой попасть к своим мамзелям, выпроводить, а иногда и просто поболтать о том да о сем.

Энгельсина — это не кличка, так в двадцатые годы родители называли детей, давая новые коммунистические имена. Не менее звучное было и отчество — Эдмундовна, которое порой переделывалось в совсем уж неприличное слово, если вахтерша особенно лютовала. Но бабка — кремень, гвозди бы делать из этих людей!

При Берии служила вертухаем на зоне, за что поимела орден Красной Звезды. На вахте же старушка была чистым цербером. Своей клюкой Энгельсина орудовала шибче шаолиньского монаха, чему Петр был многократным свидетелем.

Выходя на крыльцо, он грудью в лоб столкнулся с пареньком, которого уже видел мельком пару раз. Этакий хмырь, в очочках, такой весь из себя интеллигентный, симпатишненький, с тремя замерзшими гвоздичками в дрожащих ручках, взгляд возвышенный и мечтательный.

Он явно на что-то рассчитывал, собираясь пригласить одну из местных девиц на романтическое свидание в местную филармонию или органный зал, благо недалеко топать, а на улице мороз.