Читать книгу "Операция прикрытия - Сергей Синякин"

— Черт! Черт! — стонал Яковлев. — Идиот! Ну, почему я не оставил несколько кадров, чтобы заснять это? Яшка, ты успел засечь направление?

Криницкий повернулся, посмотрел туда, где возился Блюмкин, и не увидел его. Неудивительно — Блюмкин уже сидел у костра и неторопливо пил чай. Некоторое время темная фигура его четко выделялась на белом снегу рядом с черно-алым кострищем, потом вокруг начало стремительно темнеть, и они вновь оказались в окружении звезд и Деревьев.

— Что это было? — спросил вернувшийся к костру Халупняк.

— Что было… — Яковлев уселся у огня, толкнул Блюмкина в спину, протягивая ему кружку. — Налей и мне! Что было, что было… Как вы уже догадались, это было то, что мы с вами искали в последние дни. А где Чадович?

— Смылся Чадович, — хрипловато отозвался тот из-за спины Яковлева. — Наложил в штаны и побежал отмываться. Нет, вы скажите, почему нам оружия не дали? Все-таки в тайгу отправили!

— Ага, — успокоение отозвался Яковлев. — Выпусти вас из лагеря, да еще и оружие дай. Только и дел у МГБ, что банду из бывших политзаключенных организовывать. Скажите спасибо, что дали вам возможность вину свою загладить.

— Да какая у меня вина? — искренне удивился Чадович. — Это у Арнольда вина, нечего было пистолетом перед носом начальства махать. А у меня совсем другое дело, у меня неудачное стихосложение, можно сказать, юмор, граничащий с сатирой. Вождь ведь как говорил: нам, говорил он, нужны Гоголи и Щедрины, чтоб бичевали недостатки общества и людей, которые по складу своему не годятся для светлого будущего.

— Ты не людей критиковал, — сказал Яковлев. — Ты на партию замахнулся. Ты гордость народную под сомнение поставил.

— Так то ж не я виноват, — вздохнул Чадович. — Кто ж повинен в том, что эта гордость народ раком поставила и никакой передышки ему не дает?

Халупняк громко и неопределенно хмыкнул.

— Ладно. — Блюмкин пнул разговорчивого белоруса в бок, давая понять, что не слишком подходящие место и время он нашел для откровенных и ернических разговоров. И не с тем человеком на эти щекотливые темы разговаривал. — Хватит споров, спать надо ложиться, завтра рано вставать. По нужде далеко от палатки не отходить, не дай Бог, ориентиры порушите, Яковлев нам головы поотворачивает, есть у него такие полномочия. Верно, Наум?

Глава двенадцатая

Криницкий никак не мог уснуть. Обстановка тому не способствовала. Нет, не то чтобы ему какие-то особые условия нужны были, в бараках бывало и похуже. Храп Чадовича его не раздражал, да и тихие стоны Халупняка стали уже привычными. Яковлев спал спокойно, даже дыхания его не было слышно. Тихо и ровно дышал Блюмкин, который еще недавно был Матросовым. Все было бы нормально, только вот духан держался в палатке такой, что резало в глазах. Давно бы пора к этому привыкнуть, а вот не привыкалось. Может, потому и не спалось. Блюмкин… Блюмкин… Криницкий эту фамилию слышал, он мог в этом поклясться, только никак не мог вспомнить, где ее слышал. Что-то связано было с Ленинградом, но что? Криницкий лежал на спине, слыша, как потрескивают от мороза деревья и шипит снег на догорающем костре.

Снег шипит…

И еще он шуршит о стенки палатки. Значит, снова начался снегопад. А если начался снегопад, то все ориентиры, которые сделал Блюмкин, к утру заметет, и вся работа пойдет псу под хвост. Блюмкин… Откуда Криницкому была так знакома эта фамилия? Блюмкин Яков Григорьевич. И знакомства с питерскими поэтами. Это ничего не давало. Нет, среди питерских знаменитостей у Криницкого знакомых не было. Он закрыл глаза, некоторое время лежал, слушая шелест снега о брезент. Блюмкин. Яков Григорьевич. Ничего не вспоминалось. Ну и черт с ним. Можно подумать, от воспоминаний что-то зависит. Ну, вспомнится, в связи с чем эта фамилия Криницкому знакома, что из того? Гораздо важнее понять, что они сегодня ночью наблюдали. Что это был за диск? Фантастика какая-то. Сплошной Жюль Верн. Но именно это являлось предметом их поиска. Нашли. Скоро все прояснится — или им сказали правду, и тогда всех ждала обещанная свобода, или они вновь вернутся в лагерь, но вернутся хранителями какой-то важной тайны, и тогда о свободе можно и не мечтать. Никто их не отпустит из лагеря, сгноят во имя сохранения этой тайны. Третьего варианта не было. А собственно, почему не было? Третий вариант стал сейчас ясен Криницкому, так ясен, что он открыл глаза и почувствовал, как холодеют скулы. Был третий вариант, и для гэбэ он был, пожалуй, самым приемлемым. Ни свобода с соответствующими подписками о неразглашении, ни пожизненное содержание причастных к тайне в лагере не давали гарантий их молчания. Зато третий вариант обеспечивал это молчание навсегда. «Интересно, — подумал Криницкий. — Где нас пристукнут? В лагере? Или это сделает Яковлев?» Если исходить из интересов дела, то, конечно же, это должен сделать именно Яковлев. Сразу после того, как они станут ненужными, а потому — опасными.

И от осознания того, что жить ему осталось не более чем до конца недели, Криницкий вдруг почувствовал успокоенность. Странное дело, он никогда не задумывался о смерти, даже в самые тяжелые годы пребывания в лагере он всегда нацеливал себя на единственную задачу — выжить, но, по возможности, сделать это порядочно и не подличая, как это делали другие, более слабые духом. Теперь проблемы выживания не было. И не могло быть. Все было решено какими-то другими людьми, о которых он, Криницкий, никогда и ничего не узнает. Большие люди, которые, мать их, вершат человеческие судьбы.

Чувствуя растущую неприязнь к Яковлеву и некоторый страх перед ним, Криницкий инстинктивно попытался отодвинуться, но в тесной палатке сделать это было трудно, почти невозможно. Он лег на бок, лицом к заледеневшему брезенту, и холод остудил его пылающее лицо.

И когда он был уже готов погрузиться в зыбкий, похожий на бредовое забытье сон, память напомнила ему о Блюмкине. Ну конечно! Конечно же! Помнится, знакомый рассказывал ему о полубезумном бакинском музыканте со странным именем Реварсавр. Конечно, это был псевдоним, музыканта звали как-то иначе. Да, Арсений Авраамов, он еще назвал себя Революционным, так и получилось — Реварсавр. В двадцатые годы он по поводу какого-то великого праздника затеялся отметить его невиданной симфонией. Трубы всех нефтяных промыслов, окружавших Баку, должны были составить один колоссальный орган, на котором этот самый Реварсавр замыслил сыграть «Интернационал». Маленькие сирены пароходов и лодок, что стояли в бакинском порту, должны были соединяться группами, чтобы аккомпанировать трубам. Дирижировать исполнением должен был сам музыкант, подавая знаки пушечными выстрелами. Удивительно, но Авраамов добился разрешения и денег на это. Представление, конечно, сорвалось по каким-то причинам, о которых Криницкий не помнил. Но он вспомнил другое: помогал этому самому Реварсавру, как рассказывал знакомый Криницкого, видный чекист Яков Григорьевич Блюмкин, тот самый, который в восемнадцатом году застрелил германского посла в Москве Мирбаха. Тогда об этом много писали.

Ну конечно же. Блюмкин Яков Григорьевич. Левый эсер, который когда-то застрелил германского посла, а потом стал чекистом. Получалось, что Матросов в своих рассказах не врал, он действительно прожил жизнь авантюриста от революции. И авантюрная жилка привела его в лагерь.