Читать книгу "Кровавое евангелие - Ребекка Кантрелл"

Эрин мысленно прикинула его возраст. А может ли ему и вправду быть пятьсот лет? Если да, то выходит, что он жил в эпоху Ренессанса. Этим можно объяснить его вежливые, формальные манеры, но все остальное в нем никакому объяснению не поддается.

Так же как необъяснимо и то, зачем она сейчас спускается к нему вниз.

Отчасти объяснение было простым: сбежать. Ей необходимо было найти пространство и время, где она могла бы настроить себя на новые отношения с Джорданом.

Но и у Руна было немало ответов на интересующие ее вопросы.

По давешней реакции преподобного в саду она склонялась к мысли о том, что Рун, возможно, обладает более правдивой информацией об ожидающих их опасностях — во всяком случае, более четкой и однозначной, чем кардинал. Даже сейчас, когда Эрин уже приняла решение, ей все равно хотелось узнать как можно больше о предстоящих поисках. Рун может дать ей ответ на этот вопрос или, что более вероятно, будет просто смотреть на нее своими черными глазами и молчать. Но попытаться она должна.

Падре Амбросе, остановившись перед другой массивной деревянной дверью, стал пытаться открыть ее ключом, выбранным из связки, висевшей у него на поясе. Ржавый замок выглядел так, будто его не тревожили уже много лет.

Волосы на руках у Эрин буквально встали дыбом от внезапно зародившегося в голове страха. Что, если падре Амбросе вознамерился причинить ей зло? Она бранила себя за эту глупую мысль, неизвестно с чего пришедшую ей в голову. Ведь и Джордан, и кардинал видели, как она уходила вместе с ним. Он не осмелится сделать ей ничего плохого. И все-таки ее гулкое сердцебиение не стихало.

Замок наконец поддался, и падре Амбросе с трудом потянул на себя тяжелую дверь, а потом жестом пригласил ее войти в находящееся за ней темное помещение.

Там, в помещении, стоял на коленях Рун — перед чем-то, что, наверное, было алтарем, однако внутри было так темно, что поручиться за это Эрин не могла. Единственная, как предписывал обет, свеча освещала комнату, большая часть ее света поглощалась ярко-красным стеклом, за которым она горела. Ее слабое пламя открывало взору высоко расположенный арочный потолок и старинные, застекленные матовым стеклом окна, за которыми наверняка была только скала. Пустые деревянные скамьи со спинками занимали всю площадь пола, в середине был проход, застеленный выцветшим и вытертым ковром.

Падре Амбросе жестом пригласил ее войти первой. Эрин, проскользнув за порог, бесшумно сделала несколько шагов и остановилась, боясь потревожить молящегося Руна.

Дверь за нею закрылась, и поднятый ею ветер задул свечу. Эрин следовало подумать о том, чтобы заслонить пламя ладонью. Она повернулась к падре Амбросе — но сразу поняла, что он не вошел в помещение вместе с ней.

Вернувшись к двери, она взялась за ручку.

Заперто.

Она оказалась в ловушке вместе с Руном.

Эрин в растерянности остановилась, не зная, что предпринять. Она не собиралась доставлять падре Амбросе удовольствия тем, чтобы начать колотить в дверь и просить выпустить ее. К тому же она не хотела мешать Руну молиться.

Что касается Корцы, он все еще не заметил ее присутствия, поскольку, должно быть, находился в состоянии глубокой медитации. Хотя Рун замечал все. Его чувства были более обостренными, чем ее, но сейчас он не подавал вида, что знал о том, что она находится рядом.

Был ли он настолько погружен в свою веру?

Эрин почувствовала жгучую зависть к тому, что он может быть так поглощен молитвой.

В тишине она различала едва слышные слова на латыни, слова, легко переводимые, поскольку она часто слышала их во время мессы, будучи ребенком.

Кровь Господа нашего Иисуса Христа, которую Он пролил за тебя, сохраняя тело твое и душу твою для жизни вечной. Пей ее в память о том, что кровь Христа была пролита ради тебя, и будь благодарен за это.

Корца отдавал себя всего общению с Богом. Впервые в жизни Эрин ясно поняла, что стоит за молитвой. Все, что она знала о Христе, следовало переосмыслить. Символы веры, однажды отвергнутые ею, оказались истинными, подтвержденными историей, что раньше казалось ей едва ли возможным.

Кровь Господа нашего Иисуса Христа сохранит тебя для жизни вечной.

Рун приложил к губам большую чашу и произнес речитативом:

— Кровь Христа, чаша спасения души.

Там, в пустыне, он стеснялся пить свое вино на глазах у нее и у Джордана. Эрин медленно пошла назад к двери, с намерением постучать в нее, но так и не решилась поднять руку.

Рун ведь буквально воспылал ненавистью к ней и к Джордану за то, что они видели его уязвленным, но будь на его месте падре Амбросе, все было бы наверняка еще хуже.

Эрин повернулась спиной к Руну, желая хотя бы этим показать, что не вторгается в его жизнь. А затем незаметно села на пол, обхватила руками колени и стала ждать.

23 часа 31 минута

Рун поднес холодную чашу к губам, вдохнул знакомые запахи золота и вина. Сегодня вечером он чувствовал такую необходимость в крови Христа, какой не чувствовал уже много лет. Она поможет уму исцелиться и успокоит его злость. Понимая, о каком риске может идти речь, Бернард все-таки навязал эту ни в чем не повинную женщину и солдата ему в спутники. А они приняли предложение, не понимая, к чему оно их приведет. Неужто и он был таким же безрассудным в то недолгое время, когда был человеком?

Его жег стыд. И чувство вины — ведь Бернард действовал не один. В результате его, Руна, действий солдат и женщина оказались здесь. Он спас их для того, чтобы потом отправить на смерть…

Если он сейчас не выручит их, то потом они будут жалеть, что он не дал им умереть быстрой смертью в пустыне.

Поднеся чашу к губам в последний раз, Рун стал пить. Долго и много. Жидкость текла по его губам, по горлу. Это был не перебродивший виноград, это был дух собственной крови Христа, сжигавший грех, бурливший в его запятнанном теле. Корца поставил на место пустую чашу, затем, раскинув руки в стороны на высоте плеч, дал возможность пламени дара Христова жечь все его существо до тех пор, пока он не завершит молитву. Пар поднимался от его губ, и он, с трудом преодолевая агонию, произносил последние слова. Затем он снова пал на колени, не ощущая ничего, кроме памяти о своем грехе.

Свежие стебли тростника потрескивали под башмаками Руна, когда тот шел по вестибюлю, чтобы поприветствовать служанку Элисабеты, застенчивую маленькую Анну.

В Кашицком замке Элисабета установила за правило, что каждой осенью старые тростниковые циновки выбрасывались, каменный пол отмывался дочиста и высушивался, после чего вновь застилался новыми циновками. Она разбрасывала на них цветки ромашки, наполнявшие ее дом чистым успокаивающим ароматом, какого Корца не ощущал в большинстве домов, в которых обитала знать и где ему доводилось бывать.