Читать книгу "Замыкая круг - Карл Фруде Тиллер"

Когда я думаю обо всем, что ты рассказывал про его крайности, когда думаю, что Юн не только перестал выставлять себя гомосексуалистом, хотя сейчас, в 2006-м, быть им легче легкого, но и долгое время имел подругу, я невольно склоняюсь к мысли, что он все-таки не гомосексуалист, он попросту использовал роль страдающего гомика, чтобы заручиться симпатией и дружбой, вызвать к себе интерес.

Именно эта сторона его натуры и привела к тому, что в конце концов тебе надоело. Мы стали отталкивать его от себя, все лето и осень в тот год обращались с ним как последние сволочи, хотя вообще-то, конечно, нам следовало объяснить, как утомительно все время увязать в его меланхолии, как нам осточертело, что он убивает в нас энтузиазм и радость творчества, косвенно вынуждая жалеть себя или мрачно смотреть на вещи. Но такое легче сказать, чем сделать. Ведь мы вместе выросли и в некотором смысле походили на старых супругов (если такое выражение применимо к трем персонам), и вплоть до той вечеринки, когда я последний раз за много-много лет видела Юна (он, правда, позвонил несколько дней спустя, но поскольку, как обычно, сказал, что совершенно ничего о вечеринке не помнит, мы дали ему понять, что с нас хватит и что ему больше нет необходимости звонить), все трое предпочитали мучить друг друга, вместо того чтоб просто разойтись в разные стороны.

Следующие месяцы были для нас с тобой временем расцвета, и в плане творчества, и в плане личных отношений. Случилось так, что мы разъехались на учебу в разные города, а потому, несмотря на храбрые попытки сохранить близкие отношения, все дальше отходили друг от друга и в конце концов совсем потеряли связь друг с другом, но, если б не это, вполне возможно, вся моя взрослая жизнь сложилась бы совершенно, совершенно по-другому.

Когда мы уединились в высокогорной хижине

В печной трубе хижины, словно раковая опухоль в горле, застрял горностай да так и помер там от холода или от голода. Ты сперва немного разгреб грязный крупнозернистый снег, потом влез на крышу — я же то нагибалась, совала голову в печку и глядела вверх, в дымоход, то выбегала наружу, щурясь и заслоняя глаза от солнца, чтобы хорошенько рассмотреть тебя на верхотуре, — и длинным удилищем, найденным в хижине, стал проталкивать зверька вниз, в печку, что в конце концов тебе удалось. Худущий, покрытый инеем зверек, помнится, замерз в камень и с негромким стуком упал в топку, на некогда красные, но почерневшие от копоти кирпичи.

Потом я взяла зверька и на вытянутых руках, точно ребенка к крестильной купели, понесла к двери, под нещадный скрип половиц. Выйдя на крыльцо, я хотела забросить его в густые заросли кривых карликовых берез, но ты меня остановил, а затем — я сидела на крыльце, кивала и аплодировала (иронически торжественно) — соорудил, как ты выразился, первое в этом месте произведение искусства (вдохновленные примером группы «Бэнд»,[21] которая уединилась в горной хижине и в результате создала The Great Pink, мы рассчитывали провести неделю в хижине в горах Довре и все это время целиком посвятить творчеству). Ты прибил задние лапки зверька к пню прямо у входа, так что горностай стоял столбиком, словно маленькое чучело белого медведя, а после, отступив назад и вместе со мной глядя на свое творение, ты заговорил о том, как будет здорово, когда от солнечного тепла зверек начнет потихоньку оседать, словно седой старикан с инфарктом.

Позднее, когда мы растопили печь, съели бутерброды с сыром и откупорили первую бутылку красного вина, я сочинила то, что мы назвали вторым здешним произведением искусства. За едой мы обсуждали, как долго смогли бы прожить здесь без помощи извне, и под воздействием этого разговора я написала текст, который, как и упомянутый выше, дословно не помню, но речь шла о том, как через сотни лет после атомной катастрофы, учиненной нынешним поколением, наши потомки наконец вылезли из темных подземных пещер, где укрывались, и их дети, показав на звездное небо, которого никогда раньше не видели, спросили, что это за желтые точки сверкают высоко над головой, а в ответ услышали, что это капли мочи божества, отряхнувшего свой пенис.

Лишь сейчас я вижу, что, по всей вероятности, этот текст был навеян не только занимательной беседой о том, как долго мы сможем прожить среди природы, предоставленные сами себе, но в равной мере тобой и твоими тогдашними переживаниями. В моем тексте потомки придумывали некий мифический космос, чтобы верить в него и действовать сообразно ему, ты же в ту пору придумывал прошлое, чтобы верить в него и действовать сообразно ему. Мы всегда дурачились и изощрялись в шутках, когда ты развивал свои многочисленные истории насчет того, кто мог быть твоим биологическим отцом, но я, хоть и понимала, что говорил ты все это не просто ради смеха, все равно не сознавала, насколько серьезно ты к этому относишься. Уже тогда у тебя возникли немалые психические проблемы, которые позднее вызвали необходимость лечения в стационаре, но я этого не замечала. Даже когда упомянутый страх, что твой отец страдал серьезным наследственным заболеванием, перерос в ипохондрию, я не насторожилась. Безнадежно качала головой, когда ты вдруг начал читать про всевозможные болезни, мне надоедало и действовало на нервы, что ты находил у себя то симптомы, рассеянного склероза, то какой-нибудь другой загадочный синдром, но мне даже в голову не приходило, что это один из многих признаков твоего постепенного ухода в собственную фантазию и собственные спекуляции. Сейчас, задним числом, легко говорить, что мне, мол, следовало понять, однако ж многое из того, в чем я вижу симптомы, сейчас, зная, что ты действительно болен, я полагала тогда просто интересными и завораживающими чертами твоей личности, а поскольку мы не только старались быть терпимыми и лишенными предрассудков, но прямо-таки культивировали в себе особенное, из ряда вон выходящее, я была не в состоянии увидеть, что дело плохо. Ты просто был особенным, а это у нас, законных детей индивидуализма, всегда считалось позитивным.

Когда мы фотографировали Свет с большой буквы

Светило солнце, но только что прошел дождь, и каждый раз, когда дуновение ветерка слегка приподнимало отяжелевшие от листвы ветки берез, с них срывались капли и сыпались к нам во двор красивым сверкающим серебряным дождем. Мне хотелось их сфотографировать, но ты сказал, что это жуткая пошлятина, и я в общем-то согласилась, только вот деревья казались вроде как ужасно покорными и печальными, и все это напоминало толпу людей, скорбящих и плачущих о ком-то, кого они потеряли, и если бы мы ухватили это настроение, вышел бы хороший снимок, сказала я, и мы, перешагнув через большую блестящую лужу посреди гравийной дорожки, прошли к стойкам с почтовыми ящиками. Стали спиной к солнцу, ты поднял новую зеркалку «Никон» и сразу же опустил, потому что с потолочной балки в нашем пустом гараже, всего в нескольких метрах от нас, свисал тонкий черный провод с одинокой лампочкой на конце, и я полностью согласилась с тобой, когда ты сказал, что эта лампочка вызывает ассоциации с виселицей, а виселица хорошо сочетается с покорными, плачущими деревьями на переднем плане.