Читать книгу "Как на меня охотился КГБ - Сергей Жирнов"

Дроздовым.

В голове Жакова звучал старинный русский детский стишок, которую ему часто пела бабушка:

"Ах, попалась, птичка, стой!

Не уйдёшь из сети.

Не расстанемся с тобой

Ни за что на свете!"

После чего мрачный Андропов лично запирал Жакова в камеру во внутренней тюрьме КГБ на Лубянке, угрюмо и сердито сообщая, что за измену Родине в форме участия в лингвистическом буржуазном конкурсе на французском радио он заочно приговорён Особым совещанием НКВД к пожизненной высылке из Москвы без права переписки, и что рано утром его расстреляют.

В тюремной камере, похожей как две капли воды на подвалы Гештапо из фильма Лиозновой "17 мгновений весны" по роману Юлиана Ляндреса, Жаков оказался в компании уголовников Штирлица, Бормана, Мюллера и Шелленберга, которые резались в очко. Постоянно выигрывавший в карты советский литературный и киношный шпион-нелегал Владимиров-Исаев в доверительной беседе сказал Жакову, что его самого тут расстреливали уже шесть раз, и что это — не больно.

Когда перед рассветом в ржавом дверном замке сырой тюремной камеры стал поворачиваться ключ, чтобы вести его на расстрел, Жаков проснулся у себя в постели в Зеленограде в холодном поту…

Сон оказался в руку. Или, как говорят, вещим.

Позавтракав, Жаков поехал, как обычно, на занятия в здание института на улице Лобачевского. Ему опять показалось, что за ним следили одни и те же тётки и дядьки с угрюмыми советскими лицами.

В середине общей лекции по бухгалтерскому учёту в большую лекционную аудиторию вошёл начальник их курса, полковник КГБ в отставке, извинился перед лектором за вторжение и вызвал Жакова с вещами на выход, сказав, что ему следует немедленно ехать в главное здание МГИМО в дом № 53 на Метростроевской улице к проректору по режиму.

Когда Жаков выходил из лекционного зала в наступившей гробовой тишине, весь их третий курс провожал его взглядами, как идущего на расстрел…

Глава 22 — Кандидат в нелегалы

Самое удивительное заключалось в том, что, получив вызов в главное здание МГИМО к проректору по режиму, Жаков совершенно успокоился. Это было невозможно объяснить логически. Это было невозможно понять умом. Просто так случилось.

Кончилось бездействие и томительное ожидание. Колесики фортуны завертелись, шестерёнки судьбы пришли в движение. Появилась хоть какая-то реальная перспектива. Формально в ней не было ничего особенно ясного и сколько-нибудь обещающего, но состояние студента вдруг кардинально изменилось. Он ехал на аудиенцию к высокому институтскому начальству абсолютно уверенным в себе и в своей правоте.

По дороге он спокойно размышлял, каким именно будет в этот раз долгое и нудное выяснение отношений, и в который уже раз мысленно прокручивал в голове тот дубовый, "совковый", словесно-административный понос, которым разразился во второй части беседы с ним декан факультета МЭО, превратившийся в вурдалака-сталиниста.

Но тогда, перед беседой была полная неизвестность, и Жаков оказался застигнутым врасплох. Не самими идиотскими обвинениями и сталинскими аргументами декана, а поразительно резкой переменой в поведении Шепилина, его полным и резким разворотом на 180 градусов — с "очень горячо" на "очень холодно".

Теперь все потенциальные убойные аргументы начальства были заранее известны, и Жаков был к ним морально и психологически готов. И именно потому, что он был настроен на повторное развитие событий, то, что произошло в кабинете у проректора по режиму МГИМО, снова застало его врасплох.

В кабинете проректора МГИМО по режиму: знакомство.

Жаков тут раньше никогда не бывал, и служебный кабинет проректора, как все старые советские начальственные кабинеты сталинской постройки, показался ему огромным. На фоне этого громадного кабинета с высоченными потолками, массивными шторами, тяжелыми люстрами, орнаментальной лепниной на потолке и грандиозным столом, занимавшим торцовую, дальнюю часть под портретами Ленина, Брежнева и Громыко, его хозяин — щуплый индивид невысокого роста — выглядел, там вдалеке, комически маленьким.

Проректор по режиму МГИМО в реальности имел звание полковника КГБ СССР и был "подкрышником", кадровым сотрудником действующего резерва Комитета госбезопасности. Но он не относился ни к территориальным, ни к центральным органам контрразведки, что было бы вполне логично, исходя из его формальной должности прикрытия. Он числился в контрразведке внешней и был приписан к Первому главному управлению КГБ. Потому что МГИМО всегда был кадровым резервом внешней разведки КГБ, из которого черпались её лучшие будущие кадры.

Он поспешно вышел из-за своего громадного стола навстречу Жакову и поздоровался с ним за руку. Но не вернулся уже за свой начальственный стол и не начал разгромной беседы, как тот ожидал. Он просто представил изумленному студенту другого, незнакомого человека в тёмно-сером костюме, сидевшего где-то сбоку, за длинным столом для совещаний, и которого Жаков, войдя и подсознательно заметив краем глаза, не успел ещё как следует рассмотреть.

"Вот, тут один товарищ хотел бы с Вами побеседовать, Сергей Олегович", — довольно любезно, уважительно и даже немного подобострастно сказал проректор, после чего, как-то боком, вышел из собственного кабинета вон.

Оставшись наедине со студентом, второй обитатель огромного проректорского кабинета поднялся из-за стола для совещаний и уверенно, по-хозяйски перешёл за начальственный стол проректора МГИМО, жестом пригласив Жакова присесть к приставному столику с парой стульев напротив.

Он был среднего роста и крепкого телосложения. Чисто выбрит, коротко пострижен, седовлас, мрачноват, уверен в себе. Незнакомец был одет с большим вкусом в очень добротный и дорогой, тёмно-серый и явно импортный костюм с еле заметной белой прострочкой, в белоснежную сорочку, с изысканным иностранным галстуком на шее и внушительными золотыми запонками на манжетах. Во всём его обличии чувствовались состоятельность, солидность, значение и власть.

И ещё от него буквально пахло заграницей — дорогим французским одеколоном. Если бы Жаков встретил его в другом месте (ресторане, гостинице, музее или просто на улице), то принял бы за иностранца из какой-нибудь страны "проклятого империалистического Запада". В нём не было чего-то сугубо, сермяжно советского, что исходило за три километра от большинства граждан СССР, и, напротив, в нём подспудно присутствовало что-то иное, необъяснимое, чего были лишены многие "совки". Позднее, после долгого раздумья и анализа, Жаков понял, что это было чувство самоуважения и внутреннее ощущение себя свободной и значимой личностью.

Когда Жаков устроился на стуле, властный и уверенный в себе человек за начальственным столом выдержал довольно длинную паузу, откровенно и пристально разглядывая своего молодого собеседника, потом достал из внутреннего кармана пиджака багровую книжицу, театральным жестом развернул её прямо перед глазами студента и сказал: "Меня зовут