Читать книгу "Вонгозеро. Живые люди - Яна Михайловна Вагнер"

кому-то, стоявшему снаружи; он даже не обернулся на звук открывающейся двери. Я подошла поближе, встала с ним рядом и подышала на стекло — и внизу, под окном, увидела знакомую хрупкую фигуру в нелепом треухе и бесформенном тулупе. Он стоял, неудобно задрав голову, и говорил тихим, настойчивым голосом:

— …я всего лишь хотел сказать вам, что вы поступили благородно. Это гадкое, чудовищное время, и уже случилось огромное количество страшных, несправедливых вещей, и поверьте мне, их случится еще немало. Не стоит корить себя за благородный поступок. Наши девочки больны — вы, наверное, заметили это; мой зять, Игорь, до последнего момента не верил, что они действительно заболели, он уверял нас, что это простуда, он был так уверен… я говорил уже, что он оптимист — хотя нет, впрочем, я говорил это не вам, а вчера, как мне кажется, заразилась моя жена, и если я хоть что-нибудь понимаю в этой отвратительной болезни, будет чудом, если все мы доживем хотя бы до Нового года. Ваша коробка с тушенкой, молодой человек, поможет нам хотя бы умереть более или менее достойно, насколько здесь вообще можно говорить о достоинстве, конечно. Прошу вас, не подумайте о нас плохо — нас нельзя обвинить в беспечности; все время, пока мы общались с вами, мы старались держаться от вас как можно дальше, даже Игорь, и это, пожалуй, свидетельствует о том, что он не такой уж оптимист, как мне казалось. Забавно, сколько нового можно узнать о своих близких, когда оказываешься с ними в подобной ситуации…

Андрей кивал и кивал ему, не говоря ни слова, а я прижалась спиной к входной двери и все слушала этот тихий, извиняющийся голос, понимая, что даже не имею права показываться ему, потому что этот старый, обреченный человек в тулупе с чужого плеча пришел сюда говорить не со мной. Я стояла до тех пор, пока холодный собачий нос вдруг не толкнул меня под руку, и тогда я как можно тише открыла дверь и вернулась в теплый, спящий дом, оставив Андрея наедине с его собеседником.

Наутро мы уехали.

* * *

Дорога была скверная. На наше счастье, сильных снегопадов еще не было — по крайней мере, с тех пор, как транспортный ручеек, соединяющий Череповец с маленьким Белозерском, отмеченным крошечной точкой на берегу огромного холодного северного озера, первого на нашем пути, обмелел и заглох совсем, потому что нечего и некому было теперь везти по этой дороге, идущей из одного мертвого города в другой. Судя по всему, это случилось совсем недавно, самое позднее — несколько недель назад, потому что слой снега, укрывший дорогу, был еще неглубок и по-прежнему видна была колея, оставленная последними прошедшими здесь машинами — такая же, как та, по которой мы двигались от оставшейся позади Устюжны к Череповцу.

Глядя на сосредоточенный Сережин профиль, пока Паджеро, слегка раскачиваясь, но вполне уверенно двигался вперед, с хрустом перемалывая хрупкие, остекленевшие от мороза следы чужих колес на снегу, я думала о том, кто проехал здесь последним — хотела бы я знать, кем он был, этот человек, и куда он ехал, был ли у него план спасения вроде нашего, или он просто бежал, погрузив в машину свою семью или то, что от нее осталось, двигаясь без определенной цели, желая просто поскорее убраться как можно дальше от смерти, следовавшей за ним по пятам; был он болен или еще здоров, знал ли он о том, что все, от чего он бежит, поджидает его впереди за каждым поворотом, в каждой маленькой деревне, которую ему придется пересечь? Получится ли у него то, что он задумал — а единственно возможная сейчас цель, как бы она ни была сформулирована, могла заключаться только в одном: не умереть. Получится ли у нас?

На просторном, гораздо шире Витариного, заднем сиденье Паджеро сидел пес, напряженно подобрав под себя большие лапы, и старательно смотрел в окно, словно не желая разглядывать то, что окружало его здесь, в салоне машины. Наверное, это была первая поездка в его жизни — когда все вещи были уже загружены, я последний раз оглянулась на улицу, изрезанную нашими колесами, испещренную нашими следами, зажатую с обеих сторон высокими обледеневшими сугробами, в одном из которых несколько дней назад я собиралась умереть, и наткнулась на неподвижный и внимательный желтый взгляд. Он сидел в нескольких шагах от меня, и морда его не выражала ровным счетом ничего — ни страха, ни беспокойства, ни заискивающей мольбы, он просто смотрел на меня — спокойно и как будто оценивающе, и когда я распахнула заднюю дверь и сказала ему «ну что же ты, давай, прыгай скорее», он еще какое-то время раздумывал, как если бы не был уверен в том, что мы достойны составить ему компанию, а потом нехотя поднялся и медленно подошел к машине, и в один легкий, плавный прыжок оказался внутри, рядом с Мишкой, сразу же протянувшим к нему руку, и отстранился от Мишкиной руки — не трогайте меня, вы не нужны мне, я с вами только до тех пор, пока сам этого хочу, не дольше. Если бы кто-нибудь спросил меня — зачем я взяла его с собой, наверное, я не смогла бы ответить, у нас было так мало места в машинах, так мало еды с собой, и я почти готова была услышать от кого-нибудь этот вопрос — зачем он тебе нужен, и ответила бы просто — он поедет с нами, он поедет, я что-то должна ему, что-то очень важное, мне спокойно, когда он рядом.

Так же легко, без лишних разговоров решился вопрос с рассадкой по машинам; папа просто вынес из дома Ирину сумку и забросил ее на заднее Витарино сиденье, а затем, подхватив мальчика под мышки, усадил его рядом, «Аня, Сережа, первыми поедете, мы за вами, Андрюха — ты замыкаешь»; я ждала возражений и споров, я была почти уверена — мальчик снова, как в тот день, когда началось наше бегство, потребует для себя и для матери места в Сережиной машине, и это будет означать, что мне опять предстоит несколько мучительных дней без возможности видеть его лицо, без возможности протянуть руку и прикоснуться к нему, убедиться, что он здесь, рядом, что все будет хорошо. В отличие от дня, когда я увидела их впервые — эту чужую высокую женщину и мальчика, который ни разу мне не улыбнулся,