Читать книгу "Стеклянный дом, или Ключи от смерти - Сергей Устинов"

— Как ты просил, я сегодня утром сделал запрос по Мойве. И вот сейчас на другой трубочке ждут товарищи из отдела по заказным убийствам. Они тоже этим типом с сегодняшнего утра очень интересуются и вполне резонно любопытствуют, в какой связи им интересовался я.

— Бедный Шурик! — вздохнул я. — Мне глубоко понятны твои страдания! Ты терзаешься сейчас непереносимой мыслью, что должен выдать старого друга... Не терзайся, выдавай! Можешь сказать товарищам на трубочке, что вчера частный детектив Северин С. А., лицензия номер... Ты записываешь? Ага, хорошо, номер пока не обязательно... Так вот, этот самый Северин С. А. обратился к тебе как представителю органов правопорядка со следующим сообщением. Покойный ныне Блумов Б.Ф. пригласил его, Северина, к себе в офис (чему имеется тьма свидетелей), чтобы попросить в качестве частного детектива провести кое-какие исследования. Среди прочего он, Блумов, обмолвился, что опасается покушения на свою жизнь и что по некоторым полученным им из конфиденциальных источников сведениям угроза его жизни может исходить от некого уголовника по кличке Мойва. Не считая нужным скрывать информацию о возможном тяжком преступлении, означенный Северин С.А. поступил так, как его обязывал долг законопослушного гражданина: сообщил о нем представителю закона. Каковой представитель...

— Хорош трепаться! — прервал меня Шурик, и я услышал, что в его интонации явно прибавилось жизни. — Говори короче: я могу сослаться на тебя?

— Можешь, — подтвердил я.

Но осторожный Шурик не был бы осторожным Шуриком, если бы напоследок не сказал:

— Я надеюсь, ты готов к вопросам обо всем, что тебе известно насчет мотивов покушения, что тебе рассказал Блумов и главное, какие такие исследования он тебя просил провести...

— Готов! — бодро ответил я.

И только положив трубку, подумал уже без всякой бодрости, что к вопросам-то я действительно готов. Я не готов к ответам.

Первым делом я уничтожил пленку с записью беседы Блумова и Лешака: размотал, порезал на мелкие кусочки и спустил в унитаз. Если я решил держаться версии, только что изложенной Невмянову, не стоило хранить больше улику, прямо говорящую о совершении мною очередного уголовного преступления, квалифицируемого в законе как «недонесение о готовящемся преступлении». То, что я впоследствии помешал осуществлению этого преступления, возможно, смягчало мою вину, но могло породить новые вопросы. Например, как погиб Мойва: я не без оснований предполагал, что, если станет известно о моем присутствии на крыше, в ближайшее время у меня не будет других забот, кроме как доказывать, что я не верблюд. Слава Богу, жадный Забусов отказался взять у меня кассету, которую я сдуру чуть не отдал ему собственными руками. И теперь я, во всяком случае, не обязан обуздывать полет своей фантазии.

Покончив с этим делом, я вдруг почувствовал, что просто физически больше не в состоянии ни одной минуты не только разговаривать, думать, принимать решения, но даже просто сидеть на стуле. Прошедшие почти бессонные двое суток разом рухнули мне на плечи, завалили, как шахтера в забое. Едва ворочая языком, я объявил Прокопчику, что иду к себе спать и прошу меня не будить ни в каком случае, даже если придет срочное правительственное сообщение о награждении меня орденом «За заслуги перед Отечеством». Он ничего не ответил, но по его осуждающему взгляду я понял, как ему глубоко отвратительно поведение начальника, ни с того ни с сего решившего вздремнуть посреди рабочего дня.

Заснул я мгновенно, словно нырнул в глубокий омут. Но покой длился недолго. Постепенно меня вынесло к поверхности, к каким-то сперва смутным теням. Потом вдруг оказалось, что и глубины подо мной вовсе никакой нет, а есть противное теплое, соленое на вкус мелководье, в котором я ворочаюсь с боку на бок неловким тюленем, бью короткими плавниками, пытаясь добраться до большой воды, но ничего у меня не получается. И, если не считать охватившего меня от этой своей беспомощности тоскливого чувства, без всякого перехода я вдруг обнаружил себя в клетке. Первая мысль была о зоопарке, но тут же я с трепетным ужасом догадался, что дело гораздо хуже. Клетка стояла в зале суда. А вскоре я понял, что я — это не совсем я, а частично Виня Козелкин, и может, даже не частично, может Виня Козелкин — это и есть я. Мне было стыдно, очень стыдно, что я взял у людей столько денег и не могу их отдать. Я буквально сгорал от стыда и чуть не плакал. А председательствующий на суде Котик Шурпин смотрел на меня суровыми глазами и что-то говорил, выговаривал мне, что — я не мог понять, у меня уши заложило от чудовищного обрушившегося на меня позора. Отвернувшись, я кинул взгляд на публику, битком набившую крошечный зал заседаний, и со странным чувством понял, что все лица, уставленные на меня, знакомы — однако при этом я никого не знаю по имени. А вглядевшись получше, неожиданно с тоской догадался, что это не лица никакие — это рожи, придуманные Котиком: бывшие вурдалаки, водяные тетки, гарпии и домовые. Они пришли смотреть, как судят меня... то есть не меня, а Козелкина... или все-таки меня. Они волновались, вскакивали с мест, грозили мне кулаками, и сидящий за судейским столом Котик наконец был вынужден призвать их к порядку. Колокольчик в его руках звонил все громче и громче, пока я не проснулся и не взял телефонную трубку.

— Тут к тебе п-пришли, — услышал я мрачный голос Прокопчика.

— Какого черта! — прорычал я. — Просили же...

— Ну хорошо, — зловеще сказал он. — Если ты настаиваешь, я по-другому с-сформулирую: — 3-за тобой пришли.

Кое-как поднявшись, я доковылял до ванной, плеснул себе в лицо воды и только после этого немного пришел в себя. Во всяком случае настолько, чтобы покориться неизбежности.

В моем кабинете сидел Харин, небрежно развалясь в кресле для посетителей и тщательно полируя маленькой пилкой ноготь указательного пальца левой руки. Второй человек стоял у окна и глядел во двор, но по мятому мешковатому, словно не по росту, костюму я сразу узнал Мнишина. Сзади у него был такой вид, будто он наложил в штаны.

Поприветствовав гостей, я прошел за свой стол и уселся в кресло, всем видом стараясь выказать любезность и готовность соответствовать.

— Виделись уже сегодня, — без всякой жантильности в голосе пробормотал Харин, не прерывая своего занятия. Мнишин же оторвался от увлекательного созерцания панорамы нашего двора, повернулся ко мне и произнес ничего радостного не предвещающим тоном:

— Виделись-то мы виделись, да не навидались.

Я уже понял, что хорошего от этой парочки мне ждать не приходится, но по инерции продолжал улыбаться. А Мнишин, сосредоточив взгляд где-то в области моей макушки, нудно проскрипел:

— Гражданин Северин, сегодня утром, давая показания в качестве очевидца убийства, совершенного на ваших глазах, вы скрыли, что обладаете дополнительной информацией об обстоятельствах, сопутствующих данному делу. Почему?

— Потому что меня никто об этом не спрашивал, — ответил я, простодушно разводя руками.

Наступило молчание, и атмосфера в комнате начала сгущаться и леденеть стремительно, как январский сумрак. Наконец Харин произнес холодным, под стать ей, тоном: