Читать книгу "Праведный палач - Джоэл Харрингтон"

Абсолютный ужас обоих эпизодов выплескивается со страниц дневника благодаря тому, что Шмидт противопоставляет уменьшительно-ласкательные «малыш», «шейка», «крохотная правая ручка» леденящему кровь глумлению пьяных мужланов над крещением и чувствами крестного отца. Для Франца это был показатель глубокой порочности, и он с нескрываемым удовлетворением вспоминает два укуса раскаленными щипцами, которые нанес каждому из разбойников в область рук и ног, прежде чем казнить их мучительным «колесованием снизу вверх» 2 января 1588 года. Девять дней спустя тем же способом Шмидт казнил их соучастника по кличке Мозги, а еще через неделю – жену и сообщницу Хернляйна, Маргариту, посредством, казалось бы, отмененной уже «смерти от воды», то есть казни утоплением, которая была восстановлена советом и без протеста со стороны палача, в наказание за особенно гнусные преступления[403].

Но зачем эти изверги вообще отрубали руки младенцам? Подобное зверство не было беспричинным. Во время допроса Кнау под надзором Майстера Франца, в ходе которого неоднократно применялась дыба, разбойник утверждал, что правая рука новорожденного мужчины, как это всем известно, приносит удачу и даже делает невидимым, что является весьма полезным приобретением для профессионального вора. По его словам, Хернляйн рассказывал, как во время своих путешествий многократно отрезал руки детям и успешно использовал их «маленькие пальчики» во время взломов как подсвечники, «чтобы никто не проснулся». (В Англии эта уловка была известна как «рука славы»)[404]. В своем собственном, сделанном под пытками, признании, Хернляйн подтвердил этот рассказ, уточнив, что руки должны оставаться закопанными в течение восьми дней, желательно в хлеву, после чего их можно откапывать и забирать. Он признался, что инструктировал Кнау на этот счет и даже дал ему одну руку в личное пользование, но сам имел весьма скромный опыт в каких-либо «магических искусствах». Однако под дальнейшим давлением Хернляйн признался, что одна старуха научила его приносить на три воскресные мессы подряд небольшой мешочек, полный свинца и пороха, и таким образом получать магическую силу. Он также признался, что «средь бела дня» в соседнем городе украл кусок от виселицы и носил его вместе с другими амулетами в качестве защиты от выстрела. Раздраженный недоверчивостью следователей, Хернляйн заявил, что заставил двух своих приятелей стрелять друг в друга, чтобы проверить силу амулета, и, поскольку ни один из них не пострадал, он выиграл по 5 гульденов у каждого[405].

Практически никто не оспаривал фундаментальную непостижимость природного мира и, следовательно, возможность того, что определенное оккультное знание может дать людям некую магическую силу. Такие изменчивые и часто противоречивые популярные представления о магии, просуществовавшие до восемнадцатого столетия, ставили Майстера Франца в затруднительное положение. Будучи человеком, в некотором роде связанным с медициной, Шмидт мог извлечь выгоду из использования древних магических представлений о «целительной силе» палача и его снаряжения. Однако в самый разгар европейского помешательства на ведьмах практикующий врач, имевший даже незначительную связь с магией, безусловно, тоже подвергался опасности. Его одновременно и боялись, и уважали, что мало чем отличалось от положения могущественного мудреца или племенного шамана, и искали встречи с ним (за хорошую плату) как с опытным целителем. Но в то же время он рисковал быть обвиненным в некомпетентности или занятиях черной магией недовольными пациентами или любым из многочисленных и разнообразных конкурентов на безжалостном медицинском рынке.

Такая неоднозначная и уязвимая позиция, конечно, не была чем-то новым для нюрнбергского палача. Точно так же, как он обратил к личной выгоде потребность государства в благочестивых и ответственных убийцах, Майстер Франц использовал и ауру целительства, окружавшую его ремесло, чтобы продвинуться дальше в своем стремлении к респектабельности, при этом искусно избегая гнева ревностных «охотников на ведьм» и завистливых коллег от медицины. Но медицина – как он обнаружил позднее – была для него чем-то большим, нежели средством достижения личных целей или надежным источником дополнительного дохода. В отличие от навязанной ему одиозной профессии, «врачебное искусство» было его подлинным призванием. «Почти каждый человек имеет устойчивую склонность к определенной вещи, благодаря которой он мог бы зарабатывать себе на жизнь», а Францу Шмидту «[сама] Природа привила желание исцелять»[406]. Став его работой до конца жизни, физическое исцеление людей дарило бывшему палачу чувство выполненного долга, достигнутых целей и даже восстановленной чести, причем куда в большей мере, чем спасительный ритуал казни. Борьба за эту новую профессиональную идентичность для себя и своих сыновей фактически определила последние три десятилетия его жизни. Но как повлияет скрупулезно созданная репутация безупречного палача на это последнее самоопределение?

Живые тела

Предполагалось, что все домодерные палачи должны были обладать определенным медицинским опытом. Некоторые даже получали свои посты именно благодаря их навыкам исцеления людей или животных, обычно коров и лошадей. Еще до появления в городе Франца, магистрату Нюрнберга случилось повторно нанять одного беспутного палача менее чем через год после того, как его в гневе уволили, «поскольку его лечение очень помогло многим раненым и больным людям выздороветь, а Йорг Унгер, нынешний палач, абсолютно бесполезен [в этом отношении]»[407]. Во времена отца Франца Шмидта медицинское консультирование было незначительным бонусом к жалованью большинства палачей. К тому времени, когда сам Франц активно занялся этим делом, плата за исцеление могла составлять уже до половины его годового дохода[408]. После официального выхода на пенсию в 1618 году Шмидт станет полностью зависеть от доходов, приносимых лекарской практикой, которая будет процветать вплоть до самой его смерти годы спустя.

Разнообразный ассортимент разрешенных и теневых медицинских, а также квазимедицинских услуг, доступных в то время, являл собой рыночную конкуренцию во всей ее нерегулируемой красе. Врачи с академической подготовкой обладали самым высоким уровнем официальной сертификации, но немногочисленность и баснословный прейскурант делали их услуги недоступными для большинства населения. Обучавшиеся в гильдиях цирюльники-хирурги, «врачеватели ран» и аптекари обладали схожей аурой респектабельности и при этом в таких крупных городах, как Нюрнберг, встречались по меньшей мере в десять раз чаще своих академических коллег[409]. Как правило, эти специалисты осваивали навыки в качестве учеников и подмастерьев на несколько лет дольше, чем получали образование врачи в университете. К концу XVI века практически в каждом немецком государстве работали свои официальные врачи и цирюльники-хирурги, а также аптекари и повитухи, что придавало этим профессиям еще большую легитимность и авторитет.