Читать книгу "Дегустаторши - Розелла Посторино"

Я поднимаюсь, делаю пару шагов по комнате. Вот шкафчик, где Агнес держит полотенца, запасную пижаму и прочие нужные вещи. Почему ты не возвращаешься, Агнес?

– Ты куда? – спрашивает Грегор.

– Никуда, я здесь, с тобой. – И, уже садясь на стул, я спотыкаюсь о его тапочки, торчащие из-под кровати.

– Даже если так, если снега не было, ты все равно провела в дороге по меньшей мере три с половиной часа, только для того, чтобы попрощаться со мной.

– Это да.

– А как по-твоему, зачем вообще люди прощаются?

– В каком смысле?

– Ты ведь ради этого приехала в Ганновер, кому же знать, как не тебе?

– Ну… Может, просто не любят недосказанности? Думаю, так.

– Значит, ты приехала, чтобы круг наконец замкнулся?

Я смущаюсь:

– Нет, чтобы тебя увидеть, я же говорила…

– Роза, у нас с тобой с сороковых годов одни сплошные недосказанности.

Мы разошлись по взаимному согласию, и это было особенно болезненно. Говоря «по взаимному согласию», обычно подразумевают, что расставание не затрагивает чувств (или затрагивает очень мало), но это неправда. Конечно, если один из двоих не даст согласия, а, напротив, примется делать другому гадости, второму будет больнее, но расставание все равно станет для обоих тягостным опытом. Особенно в тех редких случаях, когда людям, вопреки статистике, дается второй шанс: мы ведь потеряли друг друга, но после войны все-таки отыскали.

Прожив вместе еще три года, мы разошлись. Не понимаю тех, кто говорит: «Все давным-давно умерло само». Как вы определяете, что брак близок к концу? Он заканчивается лишь тогда, когда супруги (по крайней мере один из них) решают его закончить. Брак – штука неустойчивая, волнообразная, он может в любой момент оборваться и потом начаться снова; он не знает поступательного развития и логических решений, и даже худшие его моменты не обязательно приближают развязку – вчера вы были на дне глубочайшей пропасти, а сегодня летите вверх, не зная, как так вышло, и не вспоминая, почему хотели расстаться. Все это не вопрос плюсов и минусов, сложений и вычитаний: все браки приходят к концу, просто у каждого есть право (и даже обязанность) продержаться как можно дольше.

Наш некоторое время держался на благодарности за чудо: нельзя упускать такой шанс, мы оказались среди немногих избранных, кому суждено жить долго и счастливо. Потом, когда эйфория чуть улеглась, мы рьяно принялись восстанавливать наш брак. Вся страна тогда жила под лозунгом: «Восстановим!» Оставить прошлое позади, забыть о нем? Но забыть никак не получалось – даже у меня, не говоря уже о Грегоре. «Эх, если бы мы только могли разделить самые мрачные воспоминания», – иногда думала я. Но мы, конечно, не могли: говорили, что не хотим ссориться, а на самом деле просто пытались защитить друг друга. И дозащищались до того, что от брака ничего не осталось, кроме возведенных нами же самими баррикад.

– Привет, пап, – говорит молодая женщина в босоножках и легком льняном сарафане, откинув назад расчесанные на прямой пробор длинные волосы. Потом видит меня и добавляет: – Добрый день.

– Привет, Марго, – отвечает Грегор.

Я поворачиваюсь, чтобы представиться, но в этот момент входит Агнес:

– О, дорогая, ты уже здесь? А малыш?

– Оставила свекрови. – Дочь тяжело дышит, на лбу капельки пота.

– Это Роза, – говорит Агнес.

– Очень приятно. – У нее глаза Грегора.

– Взаимно, рада познакомиться. – Я улыбаюсь и пожимаю протянутую руку. – Последний раз видела тебя на фото, еще в пеленках.

– А ты, значит, без спроса показывал мои снимки? – смеется Марго, целуя отца.

Посылая фотографии дочери, Грегор вовсе не желал причинить мне боль: напротив, он хотел снова сделать меня частью своей жизни, показать, что привязан ко мне, проявить нежность. А вот защитить больше не пытался – наверное, забыл, как это делается. Он женился на Агнес, я приехала на свадьбу и от души пожелала им всего наилучшего… И не важно, что, возвращаясь в Берлин, я почувствовала грусть. Грегор больше не был один, но мое одиночество от этого нисколько не ослабло.

Поезд остановился, и я вздрогнула: Вольфсбург. Да, вот и машинист объявляет: «Станция Вольфсбург». И как только я не заметила этого по дороге туда – может, уснула? Город волка, нас разделил город волка, теперь уже окончательно.

– Пап, а я тебе подарок принесла. – Марго достает из сумки тетрадный листочек в клетку и протягивает Грегору.

– Подожди, я разверну, – вмешивается Агнес.

Это рисунок пастелью: лысый старичок лежит в постели под небом, полным розовых облаков, а в изножье его кровати растут цветы с разноцветными лепестками. Я сижу совсем рядом и невольно читаю: «Дедушка, я по тебе очень скучаю, поправляйся скорее».

– Это от внука. Нравится? – спрашивает Марго.

Грегор не отвечает.

– Можно его повесить, мам? Давай повесим? – обращается она к Агнес.

– М-м-м… нужна булавка или кусок скотча…

– Пап, ты так ничего и не скажешь?

Но он слишком растроган, чтобы ответить. Рядом с этой семьей – не моей семьей – я чувствую себя лишней. Встаю, отхожу к окну, разглядываю сквозь щели жалюзи больничный двор: вот пациенты в инвалидных колясках, медсестры, которые их катят, вот люди на скамейках – сразу и не скажешь, больные или здоровые…

Когда Грегор впервые после долгого времени попытался заняться со мной любовью, я отстранилась: не сказала «нет», не стала изобретать оправданий, просто замкнулась в себе. Грегор принялся нежно меня поглаживать – должно быть, решил, что я стесняюсь: все-таки мы слишком долго не притрагивались друг к другу. Он забыл, что я привыкла касаться этого тела, знала каждый его сантиметр, научилась с ним обращаться. Война вернула мне его потрепанным, изможденным – впрочем, я была достаточно молода и энергична, чтобы с этим справиться.

Но все это время мы не желали друг друга: я совсем забыла, как это бывает. Грегор считал, что мы научимся – медленно, постепенно, шаг за шагом. А мне казалось, что сперва должно возникнуть желание, и лишь потом оно приведет к близости, резко и неожиданно, как удар в уличной драке. Хотя, может, бывает и наоборот: начать с интимности, снова освоить эту науку и перейти к желанию – так, проснувшись, мы пытаемся вернуть только что виденный и уже исчезнувший сон, но вспоминаем общее ощущение, а не картинку. Наверное, это имело смысл: другие жены, конечно, уже попробовали, а многие даже преуспели. Но что и как они делали, я не знала. Не исключено, что мы просто начали не с того.

46

Надо же, врач, а очков не носит. Когда он входит, я гляжу на часы: уже поздно. Агнес и Марго болтают с ним о чемпионате мира, о внуке – должно быть, доктор не раз видел его в этой самой палате. Выглядит дружелюбно: стройный, мускулистый, с приятным баритоном. Нас не представили, значит я не стою внимания. Наконец он просит всех выйти: нужно осмотреть Грегора.