Читать книгу "Жутко громко и запредельно близко - Джонатан Сафран Фоер"

«Есть идея, — написал он. — Завтра покажу».

Почему я так ему доверял?

Назавтра мы встретились на углу в 23:50, и у него было два чемодана. Я не спросил, что в них, а почему-то решил дожидаться, когда он мне сам расскажет, хотя это был мой папа, а значит, и гроб был тоже мой.

Через три часа, когда я спустился в яму, размел землю и открыл крышку, жилец открыл чемоданы. Они были набиты бумагами. Я спросил, что это. Он написал: «Я потерял сына». — «Потеряли?» Он показал левую ладонь. «Как он умер?» — «Я его потерял до того, как он умер». — «Как?» — «Я ушел». — «Почему?» Он написал: «От страха». — «Какого страха?» — «От страха его потерять». — «Вам было страшно, что он умрет?» — «Мне было страшно, что ему предстоит жить». — «Почему?» Он написал «Жизнь страшнее смерти».

«А что это за бумаги?»

Он написал: «Все, что я ему не сказал. Письма».

Честно говоря, я не знаю, что тогда понял.

Я вряд ли догадался, что он мой дедушка, если только самым краешком мозга. И точно не связал письма в его чемоданах с конвертами в бабушкином комоде, хотя и следовало.

Но что-то я должен был понять, просто обязан, потому что зачем я тогда открыл левую ладонь?

Когда я вернулся домой, было 4:22. Мама сидела на кушетке около двери. Я думал, она запредельно рассердится, но она ни слова не сказала. Только поцеловала в лоб.

«Ты даже не спросишь, где я был?» Она сказала: «Я тебе доверяю». — «Неужели тебе неинтересно?» Она сказала: «Я думаю, ты сам расскажешь, если захочешь». — «Ты меня уложишь?» — «Вообще-то я здесь до утра собиралась сидеть». — «Ты на меня сердишься?» Она покачала головой, что нет. «А Рон сердится?» — «Нет». — «Ты уверена?» — «Да».

Я пошел в свою комнату.

Руки у меня были грязными, но я их не вымыл. Пусть будут грязными хотя бы до утра. Я надеялся, что чуть-чуть земли под ногтями останется надолго, а какие-нибудь микроскопические ее частицы, возможно, и навсегда.

Я выключил свет.

Я положил рюкзак на пол, разделся и лег в кровать. Я смотрел на фальшивые звезды.

Что если на крыше каждого небоскреба будет по ветряной мельнице?

Что если сделать браслет из лески для воздушного змея?

Или браслет из рыболовных снастей?

Что если бы небоскребы пускали корни?

Что если бы их надо было поливать, ставить им классическую музыку и знать, где они лучше растут — на солнце или в тени?

Что бы придумать с чайником?

Я встал с кровати и выбежал в коридор в одних трусиках.

Мама сидела на кушетке. Она не читала, не слушала музыку, а просто.

Она сказала: «Ты не спишь». Я заплакал.

Она развела руки и сказала: «Ну, что такое?»

Я подбежал к ней и сказал: «Я не хочу госпитализироваться».

Она притянула меня к себе так, чтобы лоб уткнулся в мягкость ее плеча, и стиснула. «Тебя никто не собирается госпитализировать».

Я сказал: «Я, честное слово, скоро выздоровлю».

Она сказала: «Ты и так здоров».

«Я буду радоваться и стану нормальным».

Ее пальцы обвили сзади мою шею.

Я сказал: «Я запредельно старался. Не знаю, можно ли было стараться запредельнее».

Она сказала: «Папа бы очень тобой гордился».

«Ты думаешь?»

«Я знаю».

Я еще поплакал. Я хотел рассказать, как часто ее обманывал. И хотел услышать в ответ, что это ничего, потому что иногда, чтобы сделать что-то хорошее, приходится сделать что-то плохое. Потом я хотел рассказать ей про телефон. И хотел услышать в ответ, что папа все равно бы мною гордился.

Она сказала: «Папа позвонил мне в то утро оттуда».

Я отпрянул.

«Что?»

«Он позвонил из здания».

«На мобильник?»

Она кивнула, и я увидел, что впервые после папиной смерти она не пытается сдержать слезы. Это были слезы облегчения? Или слезы отчаяния? Или благодарности? Или усталости?

«Что он сказал?»

«Сказал, что он на улице, что он вышел. Сказал, что идет домой».

«Он обманул».

«Да».

Я разозлился? Или обрадовался?

«Он обманул, чтобы ты не волновалась».

«Именно».

Расстроился? Напрягся? Приободрился?

«Но он знал, что ты знаешь».

«Знал».

Я обвил пальцами ее шею — там, где начинаются волосы.

Не знаю, сколько было времени.

Наверное, я заснул, но этого не помню. Я столько плакал, что все вокруг слилось. Помню, как она несла меня в комнату. Потом помню себя в кровати. И как она склоняется и смотрит. Я не верю в Бога, но верю, что в мире все жутко сложно, а сложнее того, как она тогда на меня смотрела, вообще ничего нет. Хотя, в сущности, все запредельно просто. В моей единственной жизни она моя мама, а я ее сын.

Я сказал: «Я не обижусь, если ты снова влюбишься».

Она сказала: «Я не влюблюсь».

Я сказал: «Я этого хочу».

Она поцеловала меня и сказала: «Никогда больше не влюблюсь».

Я сказал: «Ты просто обманываешь, чтобы я не волновался».

Она сказала: «Я тебя люблю».

Я повернулся на бок и слушал, как она идет обратно к кушетке.

Я слышал, как она плачет. Я представил ее намокшие манжеты. Ее усталые глаза.

Одна минута пятьдесят одна секунда…

Четыре минуты тридцать восемь секунд…

Семь минут…

Я пошарил рукой между стеной и кроватью и нашел «Всякую всячину, которая со мной приключилась». Места в ней больше не было. Скоро придется заводить новую тетрадь. Я где-то читал, что башни сгорели из-за бумаги. Все эти блокноты, и ксероксы, и распечатанные имейлы, и фото детей, и книги, и доллары в бумажниках, и документы в папках… все это было топливом. Может, если бы у нас было безбумажное общество, к которому, как говорят ученые, мы рано или поздно придем, папа и сегодня бы жил. Может, не стоит заводить новую тетрадь.

Я достал из рюкзака свой фонарик и посветил им в книгу. Я увидел карты и рисунки, вырезки из журналов и газет, и распечатки из Интернета, и фото, которые я сделал дедушкиным фотиком. Целый мир. Наконец я дошел до снимков падающего тела.

Это папа?

Возможно.

Но даже если не папа, то все равно человек.

Я вырвал эти страницы.

Я сложил их в обратном порядке: последнюю — сначала, первую — в конце.